– Ты выглядишь… – начинает Джонас, поедая глазами мое платье, – хотя ты и сама в курсе, как именно выглядишь.

– Еще бы.

Приседаю в реверансе. Безусловно, временная немота Джонаса является комплиментом. Джонас ведет меня к мощеной дорожке. Впереди мерцают огоньки, из патио доносится смех. В предвкушении задерживаю выдох, и от лишнего воздуха отчетливее, звонче бьется о ребра сердце.

Джонас распахивает калитку. Гости так громко кричат «С ДНЕМ РОЖДЕНИЯ!», что мне кажется – я врезалась в стену звука. От слез вижу только размытые цветные пятна и такое же размытое свечение фонариков.

Два длинных стола сдвинуты так, что получился один широкий. На середине – высокие свечи в подсвечниках. С деревянных шпалер спускается плющ, листья пестрые, густо-зеленые, как яшма. Кругом китайские фонарики: маленькие – белые, большие и круглые – красные. Эти последние вращаются вокруг своей оси, точно планеты. Гостей полно. До чего же они славные, эти местные. Едва знают меня, а пришли, причем не просто так, а в костюмах. Лиц почти не различаю. В глаза бросается розовый фламинго – мама утром примеряла этот костюм.

Чувства захлестывают, на языке вертятся избыточные эпитеты: феерическая грандиозность; взрывной восторг. Глаза на мокром месте. Успеваю закрыть лицо ладонями прежде, чем расплакаться. Я и не пыталась сдержаться, я хочу ощущать все, буквально все, и реагировать согласно своим ощущениям, потому что семнадцать лет раз в жизни исполняется, а я свою единственную жизнь намерена жить на полную катушку. Меня распирает от дивной, огромной, полнейшей уверенности: я все делаю правильно, правильно, правильно!

– Вив, – шепчет Джонас, – прошу тебя, скажи, что ты от радости плачешь.

Чуть смещаю ладонь – только чтобы видеть Джонаса. Он хмурится, в темных глазах – отчаянное стремление понять меня.

– Знаешь, Джонас, – ничего лучше никто для меня в жизни не делал. Честно.

На этих словах я икаю, потом смеюсь. Отчасти чтобы показать гостям, что я в полном порядке, отчасти – потому что меня смешит степень собственной влюбленности и благодарности.

– Ты только подумай – лучший вечер в моей жизни! А ведь он только начинается! Все еще впереди!

Джонас усаживает меня во главе стола. Вытираю слезы, оглядываю гостей. Исаак – филин с клювом из желтого картона, приделанным к дужке очков. Сайлас выкрасил нос снизу черной краской, обмотал голову ленточкой от пота, с которой на две стороны свисают два черных носка – без сомнения, это щенячьи уши. Бека нарядилась в покупной костюм шмеля, явно оставшийся с Хэллоуина. По платью Уитни рассыпаны ватные шарики, буйные завитушки увенчаны парой черных овечьих ушей. Мама, как я уже сказала, одета в костюм фламинго. А вот и Лия, павлинчик мой дорогой, самая младшая моя подружка. Среди этой красоты восседает офицер Хайаши. Надо его подразнить, потому что на нем – самый обыкновенный синий свитер.

– А вы какого зверя изображаете?

Тут я замечаю: офицер Хайаши как-то по-особенному причесал свои седые волосы. И до того он мил, до того ласков с Лией и учтив с мамой (он между ними сидит), что я таю, словно воск.

– Я – старый сварливый медведь, – отвечает офицер Хайаши.

Мне смешно, ужас как смешно, и я хохочу, пока не чувствую: кто-то дотронулся до моей руки.

– Извини за опоздание, – произносит Наоми.

Впрочем, в голосе – ни намека на раскаяние. И костюма тоже нет, но мне очень нравится платье Наоми – коричневое в белый горошек. Усевшись рядом с Сайласом, Наоми достает из сумочки ободок с парой стоячих ушек. Значит, она – лань. Ну конечно, лань – длинноногая, тонкорукая, в пятнистом платье! Снова наворачиваются слезы, но тут появляется еда. Действительно, чем плакать, лучше поесть.

Входит Элли в белоснежной рубашке и черном жилете – сегодня она будет нас обслуживать. Мне настолько хорошо, что и дела нет до ее безупречной кожи, которая светится изнутри, словно янтарь. Элли приносит приготовленные Джонасом вкусности. Всё – по-домашнему – в глубоких мисках и на огромных блюдах. Восхитительный салат из свежей зелени с уксусом из шампанского; тилапия, жаренная в кокосовой стружке, благоухающая чем-то вроде пряного ананаса. Сочетание за гранью разумного; но вкусовые сосочки им упиваются, и уж конечно, оно сохранится в памяти плоти.

Очередной прилив слез наступает, когда дело доходит до подарков. От Исаака – книга; от Беки – лак для ногтей «розовый металлик»; Лия нарисовала мой портрет и расписала для меня чашку. Чашка, в свою очередь, изготовлена руками Уитни.

– Держи, малышка. Передай Виви.

Офицер Хайаши вручает Лие растение в пластиковом контейнере – значит, прямо из питомника.

– Вот, Виви, это…

– Знаю, знаю.

Это саженец японского клена. Раз я пока не могу поехать в Японию, офицер Хайаши решил подарить мне кусочек Японии. Тут уж слезы сглотнуть не получается.

– Я в курсе, что ты, Виви, неровно дышишь к зеленым насаждениям, – мрачно выдает офицер Хайаши. – Попробуй-ка, вырасти собственное деревце – тогда, может, перестанешь муниципальную собственность портить.

– Что? – переспрашивает потрясенная мама.

У меня челюсть падает. Значит, Хайаши видел мою метку в парке?

– Пустяки, – заверяет маму офицер Хайаши. – Просто я неудачно пошутил.

Именинный пирог, внесенный лично Джонасом, застает меня в слезах. Пирог двухслойный, черешнево-шоколадный, вместо свечек – бенгальские огни. Наблюдаю, как они догорают, желание не загадываю. Просто не смею. Чего еще можно желать; чего еще?!

* * *

Мы с Джонасом уходим лишь после того, как я минимум дважды обнимаю каждого из гостей, и даже Наоми, которая цепенеет от такой бесцеремонности. Мы уезжаем на «Веспе», причем рулит Джонас, хотя это не его скутер и не его праздник. Так вот, Джонас заруливает домой за шлемами. Утверждает, что приготовил еще один сюрприз. Закрываю глаза, сцепляю пальцы у него на поясе; за спиной бешено бьются крылья.

Джонас держит путь к океану; долго-предолго мы катим по берегу, останавливаемся, лишь завидев строение, очень похожее на церквушку с колокольней. Конечно, никакая это не церквушка. Это маяк. Свет не горит, но и без него понятно, по форме: башня с винтовой лестницей, снабженной черными металлическими перилами. Стеклянная планета в птичьей клетке.

– Идем.

Джонас тянет меня за руку.

– Что, прямо внутрь? А можно?

– Можно. Мой отец знаком со смотрителем. В смысле, был знаком.

Из кармана Джонас достает ключ на засаленной бечевке, отмыкает дверь. Система труб наводит на мысли о пряничном домике, где окошки из мятных леденцов, а крыша – из лакричных. Внутри маяка пыльно, сосновый стеллаж завален открытками, заставлен моделями кораблей. Под внимательным взглядом Джонаса рассматриваю безделушки, глажу корешки книг о море.

– Папин друг, с тех пор как на пенсию вышел, в сувенирном магазине подвизался. Маяк уже не используется по назначению, но наше Историческое общество отреставрировало его. Правда, давно; я тогда еще не родился. И оно того стоило, потому что маячные туристы валом валят, – объясняет Джонас.