– В ту ночь, когда она умерла, ты не спал?

– Нет, не спал. Я вообще плохо по ночам сплю. Вот Мишенинснотворное принимает, чтобы заснуть. А я снотворное никогда не принимал и ужеприучаться не хочу. Говорят, что в конце мне будут такие уколы делать, что явсе равно буду спать все время. Поэтому я не сплю по ночам. Пока могу, сампередвигаюсь.

– И куришь?

– И курю. Сторожа жалеют меня, достают мне курево. Знаю, чтонельзя курить и на других плохо действует. Поэтому даже у себя в палате не курю– хожу в столовую, на кухню…

– Кого ты видел в ту ночь? Может, какие чужие приходили?

– Нет. Здесь и свои не ходят, не то что чужие. Никого я невидел, только наши были в здании.

– Кто именно?

– Все наши. Шаблинская и Ярушкина спать легли только подутро, какую-то передачу смотрели. У Казимиры Желтович свет горел все время. Ноона вообще свет выключать забывает. Тамара не спала, несколько раз выходила.Мишенина видел. В общем, только наши.

– Витицкая выходила из своей палаты?

– Не помню. Кажется, нет.

– А Радомир?

– Он и выйти не мог. В его состоянии только по ночам ходить.Не было здесь никого. Ты напрасно здесь чужих пытаешься найти.

– И ты сам тоже на второй этаж не поднимался?

– Зачем? Я туда еще успею попасть. Меня туда в лифтедоставят – первым классом. Туда никто из наших не торопится. Вот ГенриеттуАндреевну отправили, так она от волнения и умерла. Не захотела дожидаться,когда ее начнут к аппаратуре подключать. Ну и правильно сделала. Вообще в такихместах нужно две кнопки сделать: одну – для вызова врачей, а другую – дляскорого конца. Если не хочешь больше мучиться, то нажимаешь на вторую кнопку, итебе укол автоматически делают. Ну, ты и засыпаешь навсегда.

– Эвтаназия запрещена законом, – возразил Дронго.

– Ну и глупый закон. Это моя жизнь, и я сам решаю, как с нейбыть. Если бы я знал, что хотя бы сына напоследок увижу, то, может, и не сталбы так своего конца ждать. А иначе зачем? Чего ждать? Все бесполезно. Я вот емуписьмо написал, думаю, может, после моей смерти дойдет. Чтобы он хотя бы знал,какие мужики были до него в роду Угрюмовых.

– Подожди, – неожиданно сказал Дронго, – значит, говоришь,эвтаназия. А если бы тебя попросили кому-то помочь, чтобы он не мучился, ты бытоже помог? Только откровенно?

– Не знаю, – растерялся Угрюмов. – У нас тут всякогонасмотрелся. В другой палате Антонина Кравчук лежит, у нее рак кожи. Так она поночам так кричит, что даже собаки испуганно замолкают. У нее три дочери тамостались, а она с нами лежит и даже видеть их не может. Если бы она попросила…не знаю, может, и помог бы. – Он задумался и медленно произнес: – А может, инет. А вдруг Бог все-таки есть? Зачем душу свою губить? Даже если тебяпопросили. Жить нужно до конца. До последнего верить, что сумеешь еще немногопродержаться. Может, в этом тоже какой-то смысл есть, я не знаю.

Дронго поднялся.

– Спасибо за разговор. Ты дай мне письмо, я его отправлю, –предложил он.

– Нет, – сказал Угрюмов, – не могу. Я его только врачам дам,чтобы после моей смерти отправили. Не хочу, чтобы он это читал, пока я живойбуду. Не нужно.

Дронго вышел из палаты, мягко закрыв за собой дверь, тяжеловздохнул. Еще одно посещение больных – и он просто завоет от ужаса. Никогдараньше он не был в более страшном месте, даже во время бомбардировок влокальных военных конфликтах, даже в самых опасных командировках. Онприслонился к стене, пытаясь отдышаться. В таких местах становится стыдно зато, что бесцельно живешь или праздно проводишь свои дни. Как жаль, что сюда неводят экскурсии и не рассказывают обо всем, что здесь происходит.

У здания хосписа по-прежнему толпились мужчины, приехавшиеза телом Идрисовой. Муж поднялся в кабинет Степанцева, чтобы подписать вседокументы. Мрачные родственники и друзья умершей негромко разговаривали междусобой. Дронго прошел дальше по коридору, остановился у двери палаты и постучал.Здесь должны были вместе находиться Тамара Рудольфовна Забелло и КазимираСтаниславовна Желтович. Он прислушался. Кто-то недовольно крикнул:

– Входите!

Дронго вошел в палату. За столом сидела Тамара Рудольфовна ичто-то писала. Ее соседки рядом уже не было – очевидно, ее успели перевести вдругую палату.

– Что вам угодно? – спросила, подняв голову, ТамараРудольфовна, словно он пришел к ней на прием. На щеках у нее был нездоровыйрумянец, какой бывает у больных после переливания крови.

– Добрый день, – начал Дронго, – я хотел бы с вамипереговорить.

– Здесь важно, хочу ли я говорить с вами. А я не хочу. Уменя нет ни желания, ни времени рассказывать башкирским коллегам о своейболезни. Закройте дверь с другой стороны.

Она опустила голову. Он стоял, не двигаясь. Она сноваподняла голову.

– Вы плохо слышите? Или вы меня не поняли? Я же вам ясносказала, что не хочу с вами беседовать.

– Во-первых, я не из Башкирии, – начал Дронго, – во-вторых,совсем не врач, в-третьих, я эксперт по особо опасным преступлениям, ив-четвертых, я здесь, чтобы расследовать убийство, произошедшее в вашемхосписе.

Женщина отложила ручку, надела очки и внимательно посмотрелана него.

– Да, для провинциального врача вы слишком хорошо выглядите,– согласилась она, затягивая потуже халат. – Итак, что вам нужно? Толькоучтите, что у меня мало времени.

– Я вас не задержу. – Он подошел ближе и, взглянув на стул,спросил разрешения сесть.

– Садитесь, – милостиво разрешила она. Ей явно понравилисьманеры этого эксперта.

– Простите, что вынужден вас побеспокоить, – начал Дронго, –но вы, очевидно, уже слышали, что в вашем хосписе произошло убийство.

– В нашем хосписе убийства происходят каждый день, –буркнула она, – это нормально в таких заведениях, как наше.

– В каком смысле убийства? – не понял Дронго.

– Конечно, не в прямом, – усмехнулась она, – здесь обитаютлюди, приговоренные к смерти своими близкими и родными.

– Почему так жестоко?

– Не жестоко. Это правда. Если у вас есть приличные дети ивнуки, то вы останетесь дома и умрете в окружении близких. А если вы не смоглиих нормально воспитать, то вас отправят сюда, где вы умрете в окружении чужих ине очень любящих вас людей, которые только и мечтают, чтобы поскорее от васизбавиться.

– У вас чудесные врачи.