— Слушай, Давыдов, выключай клоуна и давай поговорим откровенно, — наконец проговорила Сонька, и Рома мысленно чертыхнулся. Минус восемнадцать, угу. А он в кроссовках. — Я действительно беспокоюсь за Катерину и хочу понимать, есть ли у меня для того повод. Я готова смириться и со спором, и с полугодовым игнорежем: в конце концов, влюбиться можно и в давно знакомого человека, если появится повод. Но на сердце у меня неспокойно, и я объясню тебе почему. Катерину в последнее время слишком часто предавали. Отец, внезапно появившийся в ее жизни и, как оказалось, вовсе ее не хотевший. Мать, простившая его и, по сути, предпочетшая его Катюхе. Брат, забравший у нее последнее родительское внимание. Я, бросившая ее в столь трудный момент совсем одну. У нее не осталось рядом близких людей, которым она могла бы доверять. А быть одному очень, очень сложно, Давыдов. Тут цепляешься за любые крохи тепла и придумываешь себе то, чего на самом деле нет, лишь бы не сломаться. Есть у меня подозрение, что Олег стал тем самым объектом Катюхиной нежности, которую ей не на кого больше тратить. Она придумала его себе и влюбилась в собственные же фантазии. И хорошо, если этот самый Олег хоть сколько-нибудь им соответствует. Дай бог, чтобы он разглядел Катерину и оценил ее по достоинству. Но что-то мне подсказывает, что все будет иначе. И вот с таким предательством она уже не справится.

В новый автобус набирался новый народ, но Рома больше на него не смотрел. В груди стреляло такой острой жалостью к Катюхе, что собственные неудобства отошли в сторону. Он-то и не знал, что у нее такие неприятности. Думал, обычное непонимание с родителями: у кого не бывает? А получалось, что она совсем не из вредности грызлась с отцом и грустила по прежним временам. И искала, как сказала Сонька, хоть какое-то утешение.

Вот только не от Карпоноса ей было его ждать. Этот не оценит, нет. Он уже ни черта не ценил.

— Что предлагаешь? — прямо спросил у Бессоновой Рома: время упражнений в остроумии ушло безвозвратно.

Сонька на другом конце провода невесело вздохнула.

— Ром, поверь, у меня нет потребности рассорить Катерину с ее Олегом, — еще раз объяснила она. — Лишь защитить ее от возможного разочарования, если он вдруг это замыслил. Можешь считать это данью совести: а она у меня есть, как ни странно. Потому я и хочу понять, что Олег за человек и чего от него ждать. К сожалению, из тех обрывочных сведений между Катюхиными восторгами у меня возникли определенные подозрения на его счет. Развеешь? Или мы все-таки в одном окопе?

Рома прошелся по пустой остановке. Он не знал, каким образом Бессонова рассчитывала «защищать» Катю от произвола Карпоноса. Зато отлично представлял, что может сделать сам. Хотя бы попытаться, чтобы потом не кусать локти. Катюха заслуживала того, чтобы за нее побороться. Пусть даже ничего не выгорит, она хотя бы будет знать, что у нее есть настоящий друг. Который не даст ей остаться одной. Что бы ни случилось.

Кажется, Роме хватит для этого сил.

— Давай сделаем так, Бессонова, — наконец сказал он, принимая решение. — Стремительное наступление на Карпоноса пока отложим, а я пригляжу за Катюхой. Обещаю не спускать с нее глаз и в случае острой необходимости прикрыть собственным телом. Я все это заварил, мне и расхлебывать. Если не справлюсь, призову тебя на помощь: твой номер у меня теперь есть.

Сонька посопела в трубку: такой вариант ее явно не слишком устраивал. Но все же неожиданно пошла на уступки.

— Но чтобы больше никаких авантюр! — предупредила она. Рома кивнул: он уже зарекся.

— Никаких! — торжественно пообещал он, а Сонька вдруг весело фыркнула.

— Тортик ей испеки, Давыдов: кто же девушку картошкой соблазняет! — съязвила еще она и наконец отключилась. Рома хмыкнул и послал необидное проклятие в адрес Сонькиной проницательности.

Катя сидела в пустой аудитории и равнодушно поглощала «улитки» с корицей. Большая перемена только началась, и одногруппники разбрелись по столовым, чтобы подкрепить силы перед грядущей парой химии. У Ромки Давыдова химии никак не могло быть, но именно он первым зашел в кабинет и направился к Кате решительным, хоть и немного скованным шагом. Уселся за впереди стоящую парту, развернулся и вместо приветствия стащил из ее пакета одну булочку. Тут же запихал ее в рот и только после этого подал голос:

— Слушай, Катюха, у меня к тебе деловое предложение…

Она, однако, смотрела только на то, как двигаются его челюсти, пережевывая «улитку».

— Вкусно? — не дослушав, поинтересовалась она. Рома кивнул и весьма красноречиво посмотрел на пакет, в котором оставалось еще несколько булочек. У Кати от этого взгляда почему-то защекотало в груди.

— Очень, — отозвался Ромка. Катя склонила голову на бок.

— И зубы от корицы не ломит? — снова спросила она. Ромка передернул плечами и перевел взгляд уже на нее.

— А должно? — уточнил он. Катя придвинула пакет к нему.

— У меня не ломит, — сказала она. Ромка взял еще одну «улитку» и зачем-то ее понюхал. Лицо у него посуровело, а у Кати замерло внутри: ведь не вернет же обратно, только не Ромка! Он не умеет так больно бить.

— Карпонос нос воротит? — догадался он и откусил он половину второй «улитки». — Привет ему и благодарность за привередливость. А я уж думал, с пустым брюхом буду до вечера ходить.

Катя мигом выбралась из своих страданий. Ну да, она встала сегодня чуть свет, чтобы испечь для Олега свои любимые булочки с корицей, уверенная, что ими обязательно покорит если не его сердце, то его желудок-то точно. Да, она везла их через полгорода, боясь помять в автобусе и представляя, как Олег удивится и обрадуется ее вниманию. Да, он совершенно убил ее этим своим пренебрежительным: «Прости, Катюш, не выношу корицу: зубы от нее ломит», но все эти мелочи не шли ни в какое сравнение с тем, что так обыденно сказал Ромка.

— Ты почему без обеда? — забыла обо всех обидах она и схватила его за руку. — Денег нет? Или опять…

— Компании нет, — прервал ее Ромка таким тоном, что стало ясно: о деньгах он говорить не хочет. Катя притихла: кажется, она сегодня все делала не так, как надо. — Да и дело у меня к тебе, Сорокина, не терпящее отлагательств. Аккурат касательно сегодняшнего беспредела.

Катя потупилась и тоже принялась грызть «улитку», чтобы не отвечать. Ромка был умным парнем. Ему ничего не надо было объяснять.

Он подождал с полминуты, очевидно рассчитывая услышать от нее резонный вопрос о своем деле, потом непонятно мотнул головой и положил перед Катей два билета с нарисованными на них парусными кораблями. О том, что это билеты, Катя догадалась по цене в правом нижнем углу. Ничего не понимая, она подняла голову.

— Что это?

Рома передернул плечами и указал на корабль.

— Айвазовский, — сообщил он. — Живые полотна. Ты же, кажется, уважаешь русскую классику, Сорокина?

Катя моргнула. Айвазовского она любила той нежной любовью, какой только можно любить море и его романтическую непредсказуемость. У его полотен она дольше всего стояла в Русском музее, когда они с мамой ездили в Питер. А когда в школе им задали написать сочинение по любой картине, она выбрала «Радугу». Но Ромка об этом знать не мог. И не должен был…