«Снег… вот он едва-едва сыплет, а потом разыгрывается самая настоящая метель. И страшно, и хорошо!.. Любовь. Он идет ко мне, и я сквозь снег различаю его силуэт… Он все ближе и ближе, а потом протягивает ко мне руки, и метель уносит нас куда-то, и весь мир заполнен предчувствием счастья, надеждой, тревогой… Полное безумие!»

Сбиваясь и начиная снова, Алена играла этот вальс – и постепенно мелодия становилась все более узнаваемой, ясной. Потом Алена схватила нотную тетрать и принялась записывать ноты (в консерватории ее учили азам композиции). Больше всего она боялась, что эта мелодия так и останется незаконченной.

«Я как будто уже знала ее – давно. Очень давно. Словно она была во мне еще до моего рождения. А теперь мне надо только вспомнить ее!»

Алена с сумасшедшей скоростью записывала нотные знаки, едва не прорывая карандашом бумажный лист, – скорей-скорей, надо схватить эту мелодию за хвост и вытащить ее из того, потустороннего, загадочного мира – в этот.

Она не сочиняла, она вспоминала .

«В консерватории нам говорили – нельзя научить быть Моцартом… Тот же Сальери был гораздо более образованным в музыке и теорию композиции знал намного лучше! Но Моцарт никогда ничего не вымучивал. Мелодия рождалось в нем сразу и легко, словно он уже ее слышал где-то. Где? Почему он ее слышал? Бог ему напевал? Или Моцарт тоже вспоминал ее? Вспоминал то, что было уже заложено в его душу, может быть, еще до рождения?..»

Алена так увлеклась, что совершенно забыла о времени.

Потом вдруг взглянула на часы – и разом отрезвела.

– Господи, какая ерунда! – пробормотала она, глядя на листы с разбегающимися нотными знаками. – Что это на меня нашло?.. И еще с Моцартом посмела себя сравнивать!

И такое отвращение нахлынуло на нее, что она взяла и разорвала тетрадь в клочья.

– Нечего ерундой заниматься…

Она быстро оделась и выбежала из дома, в сырые московские сумерки.

Позже, анализируя этот свой порыв, Алена поняла, что ее подвигло на творчество. Любовь. Любовь, что же еще! Сочиняя музыку, она представляла Романа Селетина – это именно он шел к ней сквозь метель, это к нему она тянула руки.

«А ведь я ревную его. Ревную к той женщине с васильковыми глазами, которая давно мертва. Сима говорила, что если человек уже любил кого-то – сильно и преданно, то это значит, что он в принципе способен любить… Наивно, конечно, думать, что любовь приходит только раз в жизни. Если б оно так было, то все человечество давным-давно бы вымерло! Глупо ревновать к мертвой, очень глупо! И вообще, может, она не женой ему была, а какой-нибудь дальней родственницей…»

* * *

В этот вечер Алена сумела освободиться пораньше – Халатов лежал дома с гриппом, а значит, не задержал ее после работы на традиционную трапезу.

В половине одиннадцатого она переоделась в гримерке и побежала к выходу – прямо через зал, с перекинутой через плечо сумкой. Она торопилась – Селетин обещал позвонить.

– Алена! – Она вздрогнула и едва не упала в проходе между столами.

Сбоку, в небольшой нише – так называемом «кабинете», сидела Люба. Одна.

– Алена, можно тебя на минутку?

Алена мгновение колебалась, а потом взяла и подсела к той за столик.

– Чего тебе? – мрачно спросила она.

– Не очень-то ты вежлива, – вздохнула Люба, откинув назад свои роскошные волосы. – А я вот специально сюда пришла, чтобы тебя послушать.

– Послушала?

– Да. Хорошо играешь. Зажигательно. Эти с тобой ни в какое сравнение не идут… – Она кивнула на сцену, где в данный момент наяривал псевдоцыганский ансамбль.

– Люба, мне позвонить должны…

– Господи, Лозинская, ты до сих пор без сотового? – поразилась Люба. – Ты, наверное, единственный человек в Москве, который ходит без «трубки»! У моей бабки, которой, кстати сказать, скоро девяносто, и то есть мобильник! Во-от такой огромный, с огромными кнопками – чтобы видно было хорошо…

– Очень рада за твою бабушку… – буркнула Алена.

– На, по моему позвони, предупреди кого надо, что задерживаешься. – Люба протянула Алене изящную «раскладушку» серебристо-вишневого цвета.

– Ладно.

Алена позвонила Селетину и коротко сообщила, что этим вечером у них не получится встретиться. Селетин вздохнул и ответил, что ему тоже, наверное, придется задержаться на объекте.

Люба с большим вниманием слушала Алену. Слушала, и на лице ее расцветала удивленно-радостная улыбка.

– У тебя новый кавалер? – спросила потом.

– Не твое дело.

– Да брось ты…

К ним подошел Николя с блокнотом. Белоснежная рубашка, черные брюки, мягкие, черные, чуть вьющиеся волосы до плеч… Люба посмотрела на него одобрительно.

– Алена, будешь что-нибудь заказывать? – официально спросил Николя.

– Буду. Принеси мне, пожалуйста, кружку пива – нашего, фирменного, и рыбное ассорти.

Он ушел. Люба проводила Николя долгим взглядом.

– Красивый мальчик… Очень красивый. Это он – новый Симкин обожатель?

– Ты уже все знаешь… – усмехнулась Алена. – Да, он.

– Сколько ему лет?

– Какая разница.

– Алена, он же лет на пятнадцать младше нашей Серафимы!

– На десять.

– Ну, тоже многовато… – Люба отпила из своего бокала вино. На закуску у нее было мясное суфле, по рецепту девятнадцатого века (Халатов восстановил его по какой-то старой книге). – Но я все не о том…

– А о чем ты хотела поговорить?

Николя принес Алене заказ. Когда он ушел, Люба сказала уже совершенно другим голосом:

– Алена… Алена, прости меня, пожалуйста.

Некоторое время Алена молчала, глядя, как медленно опускается пенная шапка над кружкой пива. В душе у нее царила тоскливая пустота. Как простить Любовь, как смириться с тем, что она отняла у нее Алешу, вычеркнула из жизни целый год… Ведь целый год Алена жила, словно блуждая в густом тумане, не видя ни прошлого своего, ни будущего!

– Прощаю, – наконец тихо уронила Алена.

– Господи, Алена… – Люба, до этого вызывающе нахальная, ёрничающая, окончательно преобразилась. Она всхлипнула и принялась тереть глаза салфеткой. – Нет, это невозможно… я… Ты не представляешь, как паршиво я себя чувствую! Я… я себя самой настоящей свиньей чувствую! Ты на меня правда не сердишься? У тебя ведь теперь есть этот, как ты его называла – Рома?..

– Да, Рома. – Алена с жадностью принялась пить пиво. Подцепила вилкой прозрачный нежно-розовый завиток семги, положила его в рот. Стоило ей сказать, что она прощает Любу, как к ней стали возвращаться запахи и звуки, вообще – вкус жизни. К чему сжигать себя на костре ненависти?.. – Вот такой мужик!