– Это да… – задумчиво протянула будущий ипполог. – Говорят, он другим был до смерти жены.

     – Не знаю, – зашипела Татьяна.

     Богдан усмехнулся, нарочито кашлянул, а через три минуты, выйдя на крыльцо конторы, не увидел никого. Сплетниц как корова языком слизнула. Дожил, кем-то пугают детей, а им – женщин. К лучшему.

   У него не было никого с того момента, как он закрыл дверь квартиры в московской пятиэтажке. Ни для тела, ни для ума, ни для души тем более. Организм давал понять, что воздержание не его стихия, напоминал тяжелеющим пахом, нечаянными мыслями, а то и фантазиями, как в пубертате – Богдан игнорировал происходящее. В крайнем случае, передёргивал ночью, тут же проваливаясь в сон, как в чёрную, непроглядную лаву.

     Егора и дома не оказалось. Мелькнула мысль позвонить, плюнул. С обязанностями тот справлялся, а где и почему его носит – не печаль Богдана. Прошёлся по достаточно просторной кухне, заглянул в кастрюли в холодильнике. Отлично, что хоть один из них не игнорирует женский пол. В доме всегда есть еда, поддерживается порядок, а на полке в ванной комнате чудесным образом не заканчиваются мыло и зубная паста. С нехитрыми делами он в состоянии справиться сам, но если обязанности хозяйки взяла на себя подруга брата – честь ей и хвала.

     В своей комнате встретил обыденный беспорядок, на мгновение задумался, не убраться ли, плюнул. Привычным движением бросил рубашку на стул, скомканные джинсы – в угол, переоделся в шорты и растянутую  футболку.  Позже приберётся. В следующей жизни. Вышел в огород, протянул шланг к ровным грядкам – если не зальёт, значит, будет урожай. Хоть сорняков.

     Время тянулось медленно, как слабый напор воды в шланге. Богдан смотрел на еле текущую воду и думал о том, что так же уходит в землю его жизнь, оставляя после себя живучий сорняк…

     Дело у него было, интересное, то, что помогло не загнуться тогда и жить сейчас. Родственники были. Деньги. И даже женщины… До последнего времени бывали и женщины, а жизнь тянулась бестолковой струйкой – ни уму, ни сердцу. Лишь сорняк.

     Когда засыпал, услышал приглушённый смех на кухне. Явился братец со своей мадам. Богдан посмотрел на часы – второй час ночи. Вот и день прошёл, глядишь, и жизнь закончится.

     Богдана разбудил звук телефона, он не сразу сообразил, что происходит. Машинально посмотрел в окно, за распахнутыми фрамугами и едва колышущимися шторами брезжил рассвет. Выхватил взглядом имя на экране, решил, что померещилось.

     Ёлка Ермолаева. Напилась до стадии, когда начинают звонить бывшим? Ни в алкоголизме, ни в звонках Ермолаева замечена не была. Единственная причина, по которой мог раздаться звонок, больно царапнула сердце, вызвав горечь и комок в горле. Отторжение.

     Богдан всё же снял трубку:

     – Ёлка, если ничего серьёзного, сразу иди нахрен.

     – И тебе не хворать, Усманов.

     – Ты на время смотрела?

     – Вечер.

     – У меня четыре утра, у тебя тоже не время ужина.

     – Разнылся, как мадмуазель с ПМС.

     – Ермолаева, что тебе нужно?

     – Ладно! Ты когда последний раз с Женькой разговаривал?

     – Вот сюда не лезь, – Богдан поднялся на кровати, протёр ладонью лицо, отгоняя морок.

     Женя. Женька, невольно съездившая ему в солнечное сплетение с такой силой, что он сумел отдышаться лишь в самолёте по пути в Хакасию. И пусть потом они поговорили, и пусть он понял всё без слов, и пусть тот «подарок» горит огнём, вместе с её состраданием, думать о Жене было невыносимо. С каждым днём больнее, по нарастающей, как в динамо-машине.

     – Боишься правды?

     – Нет никакой правды.

     – Расскажешь это лошади, у неё голова большая – поверит.

     – Мать твою, Ёлка! Что случилось?

     – Когда ты последний раз разговаривал с Женей? – повторила Ёлка.

     – Недели три назад, – выдавил из себя Богдан. – Месяц… – он посмотрел на настенный календарь.

     – Что, прошла любовь?

     – Какая любовь?! Я просто снимал у бабы комнату. Всё!

     – Просто снимал… А зачем ты снимал?

     – Удобно было! – огрызнулся Усманов.

     – Конечно, жить с беременной, капризной тёткой, таскать продукты, покупать подарки, отваливать нешуточные суммы, встречать из роддома – это же офигеть, какое удобство!

     – Пожалел я её! Пожалел! Ясно тебе?

     – Усманов, у тебя там зеркало рядом есть?

     – Ермолаева, ты напилась или у тебя жёсткий недотрах? Ни в том, ни в этом случае я тебе не помощник. Оставь меня в покое.

     – Подойди к зеркалу и попробуй поверить, что эгоистичная, самовлюблённая харя в нём – добрый самаритянин, на досуге помогающий детям, кошкам и беременным бабам! – голос Ермолаевой источал ехидство, перетекающее в желчь. Казалось, окажись она рядом – начала бы тыкать Усманова лицом в навозную кучу в конце огорода.

     – Что с Женей? – не дал продолжить тираду Богдан.

     – Позвони и узнаешь.

     – Слушай, давай без загадок, нам не пятнадцать лет, – устало проговорил Богдан.

     Запустил ноутбук одной рукой, тем временем шарил по комнате взглядом в поисках паспорта. Если память не изменяет, первый рейс в девять утра по местному времени, должен успеть оформить билет, регистрацию и оказаться в Абакане.

     – С возвращением на Землю, мой капитан, – процедила Ёлка. – Ничего нерешаемого, просто позвони, потом думай.

     – Всё?

     – Всё.

     – Доброй ночи.

     – И тебе, – усмехнулись на том конце страны.

     В тот злополучный раз он набрался смелости позвонить лишь после посадки. Понимал, как всё выглядит в глазах Жени, корил себя за малодушие, но упрямо игнорировал бесконечные звонки от абонента «Крош», а потом гнетущую, пугающую тишину от неё же.

     – Я всё понимаю, – сказал он тогда. – Ты ни в чём не виновата.

     И с этой мыслью жил. Она не виновата в его бесконечной боли.

     Не виновата в том, что перекрыла кислород, едва он задышал снова.

     Не виновата, что воспоминания об Аришке навсегда выжжены калёным железом в его сердце.

     Не виновата, что он ничего не может дать Крош, кроме сраной, невыносимой, адовой боли.

     Не виновата, что он полюбил, не умея любить, не имея права на эту любовь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍