Льстясь на добро в сундуке иль мстя за оскорбление;

Преступник не искал во мне заступника,

Зная, что я и не лжец, и в злых делах не сдейственник.

Воистину, по милости Юпитера

20 Жизнь доселе моя текла небеспокоимо.

Но есть во мне одна неисцелимая

Хворь, гнетущая дух и плоть мою томящая, —

Пред ней бессильны травяные зелия,

Ни аромат чуждых стран с ума ее не вытеснит,

Не одолеет бог, больных жалеющий,

Ни Махаон, его сын, ни Гиппократ прославленный;[354]

И только Урсула, очами светлыми

Сердцу нанесшая боль, одна ее и вылечит.

Когда трясусь я дрожью пароксической,

30 Кликните Урсулу мне: спасусь ее лобзанием.

9. На лекаря Бассарея[355]

Что ты рвешься, как пес, разинувши гнусную глотку,

Пугать меня рычанием?

Что стремишься мое опозорить руганью имя,

Противу Музы злобствуя?

Ты, в чьей печени гной в смеси с ядовитою желчью

Заразной брызжут завистью,

Ты, чья затхлая грудь обличает бледностью лика

Зловредные желания, —

Ты ль захотел, чтобы вновь процвела моя многая слава

10 Хвалами и победами?

Истинно ведомо нам: враждой закаляется доблесть

И меркнет без соперников, —

Впрямь, когда бы Назон не покинул державного Рима

Для берега Евксинского,[356]

Он не оставил бы нам столь славных песенных свитков,

Читаемых в столетиях;

Если бы не был Марон лишен отцовского поля —

Его свирель не пела бы;[357]

И в Цицероне, когда уходил он, гоним, из отчизны, —

20 Вскипало дарование.[358]

Ибо как малая искра под веяньем мощного ветра

Великим пышет пламенем,

Так и меня, бросая, судьба из напастей в напасти,

Путь указует к доблести,

Несокрушимой вовек никакими порывами бури,

А лишь закалом крепнущей.

И как воинственный Марс в ответ на удар супостата

Встает еще губительней,

Так и оружье мое твоим вострится задором,

30 Грозя такими ранами,

Песнь о которых пройдет по всему неоглядному миру,

Не исцелит которые

Ни изощренный хирург, ни искусный в лечении медик,

Спасающий в увечиях.

Нет, — как плющ и лавр зеленеют вечной красою

В награду победителям,

Ни от морозной звезды не страдая насильным уроном,

Ни от светила знойного, —

Так поэта бессмертная часть и всесветная слава

Смеется над хулителем.

10. О Розине, к Пиерию Гракху[359]

Когда Розина во свои объятия

Меня звала чрез верного служителя,

Чтобы развеять вешнее томление

В душе поэта, омраченной праздностью, —

То думал я и впрямь обнять цветущую,

Росой весенней розу орошенную

Под нежным вздохом веянья небесного —

Такую, как по долам зеленеющим

Тысячецветной рассыпает россыпью

10 Зефир, лелея звезды лепестковые,

Клонимые в росе под легкой поступью

Венеры с Купидоном и Харитами.

Такую мнил я розу сжать в объятиях,

Чтобы развеять вешнее томление,

Но ах, напрасно, ибо речи льстивые

Мне обернулись ночью многотягостной.

Она, взошед со мной на ложе жалкое,

Обвив мне плечи длинными объятьями,

20 К губам губами прикасаясь с ласкою

И с языком язык сплетая жалящий, —

Она, бесстыдная, она, продажная,

Поганая, похабная, паршивая,

Подстарая, беззадая, нечистая,

Уродливая, мерзкая, отвратная,

Она средь ночи трижды и четырежды,

Подсаживаясь к чаше при светильнике,

Вином разогревала похоть стылую, —

Она, на людных празднествах привыкшая

30 Мужских стволов до тысячи и более

В день облуплять, не разбирая разницы,

Кто мирянин, кто поп, а кто обрезанный,

Но всех топя в своем болоте гнилостном.

Такое я поял себе чудовище,

Циклопам сицилийским равномочное,

Чей смрадный рот дышал срамной клоакою,

Чей жесткий зад казался древесиною

И чья утроба, колкая, как рыбина,

Меня терзала, истирая складками,

40 Как будто в бычьем травоядном потрохе.

Мой милый Гракх, красивых слов лелеятель,

Не попадись, смотри, подобной хищнице!

11. На правоведа Ортулана и жену его[360]

Был у поэта друг недоброй памяти

Из рода Ортуланова —

Тот, чьей женой досель полны училища

И все палаты судные:

Она меняет лекторов и лекции,

Венчает отличившихся,

И каждый домогающийся докторства

Ей служит, как Юпитеру,

Стараясь подольститься одеяньем ли,

10 Колечком ли из золота.

Кто за какою девкой увивается,

Кого какая жалует,

С кем трижды, с кем четырежды, с кем многажды, —

Все ведомо допытчице;

Как Митридат знал поименно воинов,

Так и она — наставников:

И кто что ест, и кто что пьет, и кто с кем спит, —

Блюдет, как цензор бдительный.

Когда приходят к мужу люди важные —

20 Она сидит за печкою,

Чтоб знать и слышать, кто какого мнения

В училищах и в городе.

Кто, повстречав ее на людной площади,

Не коленопреклонится,

В того она, скривясь и губы выпятив,

Слюною плюнет горькою,

Раздует ноздри, засверкает взорами,

И вечной будет ненависть.

Кто ей не хочет кланяться о милости,

30 Тот прочь спеши в изгнание!

О бедные норийские гимнасии

Под этаким чудовищем!

12. К германским стихотворцам[361]

Песням, с которыми я резвился в германских пределах,

Отважьтесь вторить, будущие юноши!

Вторить и превзойти! Немало трудов положил я,

Слагая их в тоске, вдали от родины;

Но не посмею сказать, что сравнялся с ученою лирой

Певцов, рожденных в Лации и Бетике.[362]

Первый начал я здесь сочинять неумелые строки,

Путь проложив удачливым преемникам:

Так в младенческий Рим пришел, стихотворствуя, Энний,

Лукреций и иные первоздатели,[363]