Ты ли вдруг, Радамант, захотел увидать свое имя

В моих стихах, которыми жалит тебя Аполлон?

Ты ведь сам говорил: нипочем тебе Феб и Камены,

Когда корыстной глоткою лаешь на целый базар.

Я же приял мой лавровый венец из кесарских дланей,

И Кесарь лобызал меня, к истинной знати причтя;

Он мои персты золотыми украсил перстнями —

Чтоб Фебовым поборником в Фебовых стал я стихах.

Ты, напротив, продажный язык несешь на продажу —

И нет коварств и хитростей, коих ему не достичь,

Если набиты мешки и над ними гремят твои крики,

И враг дрожит от ужаса, видя твой взор и размах.

А как почуется мзда, за какую тебя нанимали, —

Ты радостным ворчанием благословляешь закон.

Ах, закон, закон! блажен, кто святою деньгою

Так обучил послушного и говорить и молчать!

ЧЕТЫРЕ КНИГИ ЛЮБОВНЫХ ЭЛЕГИЙ[383]

соответственно четырем сторонам Германии

Предисловие и первая часть Панегирика Максимилиану, королю римлян и Кесарю Августу — о книгах любовных стихотворений

Эти книги любовных моих стихотворений, написанные мною во время десятилетних скитаний и явившиеся как бы первыми плодами моего грубого и неотесанного дарования, — кому, светлейший король, должен я посвятить и поднести их, как не святейшему твоему величеству и славнейшему твоему Австрийскому дому, который несколько лет назад в лице твоего родителя, божественной памяти Фридриха Третьего, возвысил меня до венца поэтической науки — до державного лавра? С той поры я очень часто думал, как мне выковать нечто достойное почетной награды, полученной мною от Кесаря, дабы мне не носить лишь пустое звание и подобие такого поэта (как это обычно делают многие в наше время) и с помощью твоего родителя и твоего высочества совершить поступки, достойные благодарности потомства. Ты, который в этом году щедро одарил бездомных и клеветою некоторых неучей как бы обесславленных в Германии Муз вместе с двумя математиками[384] корпорацией и постоянным содержанием, дал право мне и преемникам моим в той же корпорации создавать и отличать поэтов, как это было в нашем веке в Риме. Но до сих пор недоставало дарованию моему способностей и сил посвятить тебе какое-нибудь соответствующее твоей высокости завершенное мною поэтическое произведение, и я не знал, как могу я этим воздать за великие твои ко мне благодеяния, — тебе, который наделен такой удачей, счастьем и высочайшим положением в роде людском, и так возвышен, что человек простой, скудного образования и заурядного красноречия не может поднести твоему величию нечто такое, что было бы достойным столь могущественного правителя и императора христианского мира. Однако я наморщил лоб и, забыв всякую совесть (как говорится в пословице), начал думать, что если я не смогу предложить ничего, что было бы равно славе твоего величия, то по крайней мере в моих пустяках, нескладицах, в моих несвязных и неотделанных шутках, которыми любит развлекаться двор, ты бы мог разглядеть мою душу и постоянную почтительность к тебе и к твоему славнейшему Австрийскому дому, и чтобы ты по обыкновению твоему вдохновил меня на нечто большее, — я говорю о «Максимилеиде»[385] и с самого начала благодаря тебе написанной хронике, об этих плодах ночных и дневных моих размышлений.

А теперь, славнейший король, я с ясным челом прошу тебя принять (как ты всегда принимаешь даже менее значительные плоды моих занятий) четыре книги моих любовных стихотворений, в которых заключаются четыре стороны моей — нет, твоей! — Германии, меж которыми она замкнута вместе с соседями, племенами, народами и царствами, — как и ее внутренняя часть по славной реке Эльбе, чьими обоими берегами в роскошных дворцах, набросав огромные глыбы в ее русло, широко и далеко владеет герцог Саксонский Фридрих, курфюрст Римской империи, величайший друг моих Муз и занятий. Река эта некогда вовсе не была известна римлянам, а теперь по счастливому обороту небесных светил она как бы в середине тела твоей империи процветает и пользуется равной славой с твоими Дунаем и Рейном, и Роной, наряду с Тахо, Дуэро и Тибром. Кроме того, в этих моих книгах о любви ты найдешь нечто о положении и расположении Земли и Неба нашего по науке, в которой ты, как второй Юлий Цезарь, Адриан или Альфонс, знаешь толк и удивительно умеешь ею наслаждаться. Ты найдешь также описанные мною времена года и изменения Неба под главными его знаками, и устройство его, и как уготовала природа в людях душевный склад и дарования, соответствующие их Небу и Земле; стало быть, здесь ты увидишь и души людей и их тела, нарисованные и изображенные соответственно с четырьмя кругами возрастов и по седьмицам, как учат пифагорейцы. Прибавь также и то, что достойно упоминания в Германии, как-то: реки, горы, озера, рощи, болота и пустоши, а также примечательнейшие города, семь архиепископств, родные места ученых мужей (впрочем, не всех), умерших и здравствующих поныне, а при случае — поступки и деяния королей и императоров, твоих предшественников, и даже новейшие, в нашем веке и столетии веденные и отраженные тобой и другими нашими знаменитыми полководцами войны в Германии, как например, на севере Брутенская и потом Датская и Шведская[386], а на юге весьма победоносно веденная Сигизмундом, двоюродным братом твоим, Венетская, тобою же самим — Бургундская и Гельветская, на востоке же Паннонская за полученную тобою Австрию, и на западе Сугамбрская война и Галльская, которая вот уже затихает с установлением мира.

Я вынужден это тебе сказать заранее, славнейший король, чтобы предвосхитить возможность оговоров со стороны тех людей, одержимых некоей неистребимой ненавистью к моим занятиям (ибо им неведома наука поэзии), которые говорят, будто все писания поэтов — это вздор, это слабость и испорченность духа и прямо-таки скопление всяческих нечистот, — и они публично в священных храмах повсюду призывают ненавидеть нас и облыжно обзывают почитателей и писателей этой высочайшей и божественной науки наставниками позорных дел и учителями всяческих пороков, так что в их глазах нет ничего бесстыднее и противнее нашей христианской вере, чем читать и слушать поэтов. До такой степени у этих ленивых шершней и трутней, старых врагов греческих и римских наук, эти уважаемые мудрейшими императорами занятия древними науками ненавидимы, презираемы и попираемы, что их изъязвленные утробы и гноящиеся спины я вырезал бы (как говорит Цицерон) до живого места,