«Конечно, это нехорошо, если вдуматься, но я не могу здесь больше оставаться. – Тина снова налила себе воды и выглянула в окно. – Если я еще немного задержусь посреди всего этого, то с ума сойду».

Ей снова вспомнилось овальное блюдо с жанровой сценкой. Тина могла поклясться, что никогда его не видела: в ее коллекции такого блюда не было, хотя оно, если предположить, что злополучная посудина на самом деле существовала и она сейчас ее вспомнила – самое что ни на есть годное для коллекции фарфора блюдо, сделанное в начале девятнадцатого века, не позже и не раньше, именно тогда на фарфоровой посуде начали рисовать эти тяжеловесные гроздья сине-голубых роз.

Тина тряхнула головой – нет, она видела такое блюдо, возможно, в школе… Но отчего-то отчетливо вспоминается белая в красную клетку скатерть, и открытое окно, и единственное раскрошенное печенье, и шоколадные крошки.

– Нет, так дело не пойдет.

Тина села на пол кухни и положила руки на колени. Нужно успокоиться, просто достать из своего сундучка в памяти нужную мелодию, и она заглушит ненужные мысли. И когда мелодия отзвучит, все плохое рассеется. Или же не будет таким пугающим. Прошлое не должно пугать, ведь все уже прошло, чего же бояться?

Уитни Хьюстон запела свою тягучую бессмертную песню, и Тина погрузилась в звуки, раскачиваясь. Все, что прошло, – уже прошло, ничего нельзя изменить, а значит, думать и переживать, и позволять прошлому отнимать настоящее – глупо и разрушительно. Нужно жить сегодня и думать о том, что будет завтра, а прошлое всего лишь сон, в котором не разобраться, где правда, а где фантазия, да и не стоит оно того, чтобы разбираться.

«А Семен? – Музыка умолкла, и Тина поняла, что нужно начинать сначала, но сконцентрироваться не получалось. – Семен, которого просто не было, а был – кто? Отец, возможно, знал, но отец так и не сказал правды, он просто выстроил между собой и мной стену и более никогда моей жизнью не интересовался, пора это наконец признать. Давал мне денег, обеспечивал, но я же понятия не имею, что он был за человек, а он не знал ничего обо мне. И не хотел знать. Он даже умер без меня, а я не знала, что он умирает».

Осознание этого для Тины оказалось болезненным.

Отец рассматривал ее просто как инкубатор, который родит ему наследника, раз она сама оказалась ни на что не годной. Но она даже наследника не родила, потому что их отношения с Семеном с самого начала носили несколько иной характер, в котором сексуальная составляющая была не главной. Вернее, ее практически не было, и Тину такое положение дел устраивало более чем, но почему это устраивало Семена? Или все-таки не устраивало? И почему ей плевать на это?

А ведь плевать, ну вот никак не задело ее присутствие в их спальне чужой женщины с тощей окровавленной спиной, хотя бы это была и Мила Леонтьева. Она удивилась, конечно, – Семен не интересовался такими женщинами, как Мила… Но, с другой стороны, откуда она это может знать? Ну, допустим, Мила была не во вкусе того Семена, которого знала Тина. Но ее не оскорбил сам факт измены, даже если он имел место. Ни разбитого сердца, ни уязвленного самолюбия, даже приблизительно ничего из того, что должна бы, по идее, чувствовать обманутая жена.

Ни горечи потери. Только безмерное удивление.

Она не почувствовала горя от смерти Семена. Гораздо больше ей жаль пожилого патологоанатома, которого она видела единственный раз в жизни, и совершенно голливудски красивого подполковника Реутова, который тоже пострадал. Но думая о Семене, она не чувствует горя.

– Я, наверное, чудовище.

Тина поднялась с пола, понимая, что никакая методика отсечения сейчас не сработает. Накопившиеся вопросы настоятельно требовали ответов, и дальше делать вид, что ничего не происходит, больше невозможно. Конечно, полиция должна заниматься расследованием, но вряд ли полиция сможет ответить на вопросы, которые волнуют ее.

И куда-то исчезла Елена Игоревна, и от этой мысли очень неуютно, потому что Елена Игоревна – единственный человек, который связывает ее с прошлым. И уж она-то все знает о том, что произошло и с ней, и с матерью в тот день, когда она забыла себя.

– Почему я никогда ни о чем ее не спрашивала? В тот день, когда умерла мама, – где была Елена Игоревна? А даже если ее не было в доме, она же все равно знала, почему я никогда не спрашивала?

Доктор Эмили Томпсон учила Тину отсекать ненужные эмоции. Это оказалось сложнее, чем говорила доктор, но Тина справилась, по итогу, и ее жизнь потекла спокойно и нормально. Она смогла найти для себя то, что помогало ей отсекать мысли, – путешествуя по миру, знакомясь с новыми странами и культурами, Тина сумела найти тот стержень, который помогал ей держаться и не помнить, не думать о ненужных вещах, которые она все равно не может изменить, и среди этих ненужных вещей каким-то образом оказалась ее мать, которая приходила только во сне. И во сне все было ясно и страшно.

И сегодня впервые за многие годы Тина смогла поймать воспоминание, которое удержала в реальности, – старинное фарфоровое блюдо и раскрошившееся шоколадное печенье на краю, и крошки. И клетчатая скатерть на круглом столе.

Круглом? Еще минуту назад она не помнила, что это был за стол. Но сейчас уверена: стол был круглый, и он ей нравился именно потому. Складки скатерти красиво спадали вниз, прямо перед глазами, до самого пола, а ножка стола была гладкой и прохладной, и…

– Я почему-то сидела под столом?

Тина обхватила голову руками. Нет, не вспомнить, ни за что не вспомнить. Вот если бы знать, где тот дом, зайти туда, но… Она вернулась из Лондона уже в новый дом, на улице Веснина. И ни разу не вспомнила, где жила раньше. Она помнила отца, помнила Елену Игоревну, но ни разу ни о чем не спросила у них, почему?

Она никогда не жила в том новом доме больше недели. Приезжала вроде как для приличия, но вряд ли это нужно было отцу. Впрочем, с ним никогда нельзя было быть уверенной, что он на самом деле думает, потому что думал он как-то очень многоэтажно. А ее интересовали вещи, которых отец не то чтоб не понимал, но категорически не признавал важными.

Тине была важна игра света на старых картинах и кружевные воротники на костюмах людей, от которых уже и памяти не осталось, но они были! А сколько их было, как они выглядели, никто уже никогда не узнает. Или это неважно? Но вот люди, которые хоронили своих умерших не в земле, а в катакомбах Палермо, например, – они хотели сохранить их, и кое-что сохранить удалось, хоть это и выглядит ужасно с точки зрения современного человека, но как-то завораживающе ужасно. И вот почему родители сохранили Розалию Ломбардо, Тина тоже понимает. Они не могли с ней расстаться, они боялись, что со временем забудут ее лицо, и так сильно ее любили, что не могли этого допустить. И мысль, что ее тело превратится в горстку уродливого зловонного праха, была им невыносима. Жить день за днем и думать о том, во что каждую минуту превращается тело твоего ребенка, было им невыносимо. Вот сегодня провалились глаза, завтра отслоилась кожа, процесс гниения… И ничего нельзя сделать, потому что она заперта в ящике под землей, и защитить ее невозможно. Конечно, родители не могли вынести этого, как и смириться, потому и сохранили Розалию как сумели. Говорят, Салафия был колдуном.