И в то же самое время в Европе не было никаких лошадей. Родня их – разнообразные тапиры и носороги – встречалась часто, но коней не было. Отсутствие лошадей в Европе и Азии зафиксировано до отметки примерно в 12 млн лет назад. Один-единственный вид гиппариона перебрался из Северной Америки в Азию через Берингию, перешеек, соединявший в то время Сибирь и Аляску, и колонизировал новый для себя континент. Старый Свет открыл перед этим гиппарионом широчайшие возможности. Азиатские степи предоставляли лошадям неограниченный простор для прокорма. Лошади, способные питаться самой различной пищей, в полной мере воспользовались этим. Один из ученых выразился следующим образом: гиппарион «галопом» проскакал от Аляски до Испании.

* * *

Это невольно возвращает нас к обсуждению причин головной боли Чарльза Дарвина. Внезапное появление огромного числа гиппарионов на территории Европы было одной из главных головоломок его жизни. Все выглядело так, будто маленькие лошадки с двумя небольшими боковыми пальцами на ноге материализовались в Старом Свете из воздуха. Дарвин, как мы уже говорили, не признавал подобных неожиданностей. При всей очевидности эволюции жизни на Земле такие изменения не укладывались в теоретическую модель.

Гиппарион превратил эволюцию в магический трюк. Не следует забывать о том, что, когда Дарвин искал ответ на эту загадку, ученые все еще верили в то, что кони эволюционировали не в Новом Свете, а в Старом, и поэтому «внезапное» возникновение невероятно распространенного типа лошадей выглядело чем-то вроде алхимии.

Один из британских критиков Дарвина обвинял его в том, что он проповедует беспорядочное появление жизненных форм на планете[102]. Это немало смущало Дарвинa, поскольку ничего анархического в его характере не было, а также потому, что внезапное появление гиппариона в Европе, хотя бы на первый взгляд, и впрямь выглядело как черт знает что. И пока Хаксли не побывал у Марша в Йеле, Дарвин не мог соотнести внезапное появление гиппариона с собственным пониманием того, как происходили эволюционные перемены: «…в том, что многие виды эволюционировали в чрезвычайно постепенной манере, не может быть никакого сомнения», утверждал он в своем «Происхождении видов».

Гиппарион – не единственное животное, тревожившее Дарвина. Лошади обрушились на Европу вместе с целой ратью других животных так, как будто случился второй Великий перелом. По сути, в каменной летописи обнаружилась такая же разделительная линия, как и на отметке в 34 млн лет назад.

Эта граница в камне была настолько очевидна, что ученые XIX века без труда замечали ее, и, поскольку находки только что появившегося гиппариона были чрезвычайно обильны, событие назвали Гиппарионовой датой (Hipparion Datum). Для палеонтолога она сродни иридиевому слою, появившемуся в результате столкновения с астероидом и знаменующему собой конец века динозавров и начало века млекопитающих. Гиппарионова дата помогает палеонтологам, работающим в Европе и Азии, установить возраст изучаемых пород: если в них присутствуют кости гиппариона, значит, возраст слоев моложе 12 млн лет.

Но почему гиппарион появился в каменной летописи именно так, будто эти трехпалые лошадки почти мгновенно распространились от Дальнего Востока до Испании по всему евразийскому континенту? Разгадка была найдена совсем недавно: лошади следовали за травой. Триумф гиппариона был еще и триумфом травы.

* * *

Мы недооцениваем траву. Примерно 10 000 видов травянистых растений, покрывающих сегодня землю, занимают 30 % площади суши на нашей планете. Мы видим травы повсюду вокруг себя, однако над землей находится не самое главное – не та часть растения, которая покорила мир. Около 80 % травянистого растения – самая важная часть его – живет под поверхностью почвы. Я говорю о корнях, переплетающихся так густо, что первым европейским поселенцам приходилось запрягать в плуг 20–30 лошадей, чтобы впервые вспахать целинную прерию.

Травы запасают столько углерода в своей подземной корневой системе, что палеонтолог Грегори Ретоллак[103] и многие другие специалисты подозревают: травы в итоге сделались не менее важной эволюционной силой, чем тектоника. Когда он впервые сказал мне об этом, я отнеслась к его словам скептически. Но чем больше я читала, тем больше понимала, что его мнение разделяют многие ученые. Мой скептицизм, по всей видимости, был рожден привычкой: подстригая пригородную лужайку, я полагала, что знаю о траве все. Я была неправа. Очень неправа.

Травы держатся скромно – ради собственного блага. Они не пользуются уважением. Их часто попирают ногами или выпалывают в саду. Из-за внешней их простоты мы начинаем считать, что они появились на ранней стадии эволюции. Ничто не может оказаться дальше от истины. «На самом деле, – пишет Кэндис Сэвидж в «Прерии» (Prairie), – они представляют собой очень продвинутые организмы, особым образом приспособленные переносить экстремальные климатические крайности, в том числе частые засухи». Например, растущие над землей травинки в некоторых случаях могут сгибаться во время засухи, чтобы по возможности сохранить влагу. Иными словами, когда деревья умирают, травы живут.

Конечно, большая часть наших сегодняшних лугов представляет собой жалкие остатки того, что было на их месте до распространения земледелия. Тогда всадник верхом на коне мог заезжать в такие участки высокотравья, где растения поднимались выше его головы. Я читала об этом, но, честно говоря, не вполне доверяла авторам. Я думала, что они преувеличивают. Почти вся высокотравная прерия давно распахана. Однако, представьте себе, в Иллинойсе, в национальном парке «Высокотравная прерия Мидейвин», расположенном к юго-западу от Чикаго, ученые и волонтеры постарались воскресить ее часть. Некоторые из стеблей травы бородач поднимались на высоту почти в 3 метра.

Эти травы не для наших городских парков. Ехать сквозь высокие заросли бородача приходилось как через лес, только, наверное, это было намного опаснее, так как уже за ближайшими стеблями ничего не видно. Мы привыкли представлять себе прерию как место дальних перспектив, однако в естественном высокотравье видимость местами должна была оказываться нулевой. В этих травах буквально в нескольких метрах от всадника мог прятаться вообще кто угодно, но узнать об этом можно было слишком поздно. Здоровый природный луг сам по себе образует некое подобие джунглей. Понятно, почему кони так быстро пугаются. Конечно, находясь в Иллинойсе, я могла не опасаться попасть на обед саблезубой кошке или обнаружить себя в окружении стаи ужасных волков[104], подползающих сзади в траве. однако мне удалось понять, почему лошади держатся настолько настороженно, почему они всегда прислушиваются и способны отреагировать на самый тихий шорох.