Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Скотини — кстати, вполне итальянское слово. Бон джорно, синьор Скотини! У вас не найдется пары лир — для меня и моей подружки?
— В Италии уже давно не лиры, а евро.
— Да? Какая неприятность.
— Ты не была в Италии?
— Я даже на море никогда не была.
— Едем!
— У меня нет загранпаспорта.
— Бесишь, бесишь! — я смеюсь. — Но его делают за месяц. Поедем сразу после «Кадропонта».
— Любимый, не спеши. Может быть, я в розыске?
— Каком розыске, Птица? Я тебя уже нашел.
— А может тебе поехать лучше в свой Таганрог?
— И что там делать? Что?
— Ты сколько там не был?
— Очень давно. Я даже на похороны бабушки не приезжал.
— Почему? — Волосы Катуар ускользают из-под моей ладони, она поднимает голову.
— Я тогда писал срочный сценарий, надо было спасать проект…
— Интересно, а на мои похороны ты приедешь?
— Перестань, Катуар!
— И что, спас проект?
— Да.
— Молодец. — Катуар садится, и дыхание ее учащается, а нос становится острее.
— Катуар, ложись, будем молчать и смотреть на звезды, которые ты расклеила на потолке. Интересно, что сказал бы дизайнер Брюлович?
— Когда ты собираешься писать вторую серию?
— Не знаю… Уже надо… Йорген сегодня звонил. Мы с тобой занимаемся чем угодно, только не второй серией.
— Но я же сказала — я не буду тебе помогать.
— Я думал — ты это так… минутная птичья вздорность.
— Нет. Не так.
— И как мне быть?
— К тебе сегодня целых пять прекрасных диалогистов приходило.
— Кстати, все же интересно, кто дал им мой сценарий?
— А мне интересно сейчас совсем другое.
— Что?
— Марк, ты сегодня сказал одну фразу, она меня очень обрадовала.
— Какую?
— Что ты не Марк.
— А почему она тебя обрадовала?
— Нет, не обрадовала — обнадежила.
— Почему?
— Ты словно выздоравливаешь.
— Да. У меня есть пара заветных лекарств в ванной. В баночке и тюбике. Я посмотрю на них, и мне сразу…
— Но скажи: зачем ты разрушил здание Университета?
— Катуар, давай все-таки придерживаться какой-то линии в нашем диа… в нашем разговоре.
Катуар левой ладонью касается правого глаза, тревожит ресницы. Я теперь ясно вижу ее лицо: оно отражает жар холерного города.
— Зачем ты его разрушил?
— Слушай, перестань! Вон — посмотри за окно! Стоит оно во всей красе. Никуда не делось. Катуар, ты плачешь, что ли?
— Зачем? Ведь в нем живет твоя дочка.
Мир Мирыч укладывает листы на стол, где запеклись чернильные пятна забытых слов и цифр. Отодвигает листы к краю бездны. Глядит на меня сквозь жестокие полутемные очки, не шевелится. Залепить бы эти очки тугими бабушкиными блинами. Ударить бы эту тварь в вальяжном пиджаке сковородой раскаленной. И потом закопать во дворе НИИ Тракторостроения в целлулоидном мешке — я уже присмотрел там местечко: пустую круглую клумбу, отороченную кирпичными углами. И табличку на осиновой палке приладить «Здесь погребена моя тысяча долларов».
— Ну что? — Мир Мирыч вынимает из шахты пиджака упаковку с голубыми таблетками. — Я прочитал твой сценарий. — Щелкает, добывает таблетку. — И долго писал? — Проталкивает голубую таблетку между губ.
— Недели две… Мне надо было почитать литературу всякую… историческую.
— Слушай, а у тебя вообще сколько баб было?
— Семь.
— А теперь честно? Режиссера не обманешь.
— Три.
— Я просил — честно.
— Одна. Два дня назад.
— Первый раз, что ли?
— Да.
Покажем, Бенки, этот удушливый эпизод, пусть посмеются над Марком.
Родители Хташи уехали в Германию. По приглашению Гейдельбергского университета Профессор Бурново делает доклад о Бенкендорфе на конференции «Немцы в России, 500 лет вместе». Заодно лечит язву и тискает старую подругу Гретхен в чистеньком туалете. Жена-адъютант рядом, за дверью, с термосом дивного чая для гения-мужа, толстой визитницей и носовыми платками синего цвета.
В честь этого сегодня я триумфатор в профессорском корпусе МГУ.
Роза накрыла на стол. Что там? Свиная отбивная, с кровью, как я люблю. (Да, Требьенов, закуси своими модными очками, похрусти стеклышками!) И огромное блюдо с сырами, моими милыми тварями, желтыми, белыми, зеленоватыми. Хташа мастерски приманивает хромого мизантропа. Мымра-искусница.
— У меня есть итальянское вино, хочешь? Сыр очень хорош с вином.
— А водки нет?
— Нет, извини. Ты пьешь водку разве?
— Нет. Но хочу попробовать.
— К водке нужна другая закуска.
— А сыр нельзя?
— Ты смешной, ты совсем не гурман.
— Нет, совсем.
— Надо тебя этому тоже научить. — Хташа поправляет зеленые тарелки на белой скатерти, формирует окончательную симметрию. — Ой, вспомнила! У папы в кабинете должна быть водка. Ему же с язвой больше ничего нельзя. Только она теплая, он не любит холодную.
— Ничего.
Хташа, уходит, прикрыв за собой тяжелую дверь с матовым стеклом. Вскрикивает грудной жабой: «Роза, ты свободна!»
Водка поможет мне преодолеть этот вечер. Пусть даже она настояна на подорожнике. Какая же огромная кухня! Один холодильник мог бы занять половину Таганрога, если его положить на бок. Блинами с этой плиты бабушка накормила бы ненасытного Карамзина и всех его чудовищных персонажей. Если бы он не повесился в подвале, чуть не доставая носками полуботинок до кожаного дивана фон Люгнера.
Дверь приоткрывается, и первой на кухню ступает императрица-бутылка, затем — ее фрейлина Хташа.
— Нашла! Почти полная.
— А папа не будет против?
— Нет, конечно. Я скажу ему, что тебя угощала. А я буду вино. Откроешь мне?
Пока я крошу штопором бутылку, Хташа стоит рядом с зачарованной салфеткой, тактично направляет мои движения.
— Не торопись. Вот так. Да. Еще глубже. Осторожно, оно красное, можешь испачкаться. Хорошо… Если ты хочешь, можешь сегодня остаться. Ой, ты совсем не умеешь бутылки открывать! Дай я помогу тебе, глупенький.