Вспоминаю это и понимаю, откуда бралась всегда высоко поднятая голова бабушки. Откуда ее неизменное незагадывание на завтра: «Бог даст день, Бог даст пищу». Откуда неустанно снующая фигурка и удивительной красоты тонкие руки, вечно изобретающие что-то в подмогу семье.

После войны она шила грибки на продажу. Брала старые крышки, оборачивала их ватой, сверху натягивала ткань и вышивала дивные объемные грибки на полянке, которые разлетались в момент. Уже в моем раннем детстве, я помню, она, настолько тяжело болевшая, что не было сил ходить, приваливалась к стене, упираясь в подушки, и до поздней ночи обшивала лоскутками старое одеяло. Да так, что современный пэчворк нервно курит в сторонке.

Бесстрашно смотрела в глаза любой невзгоде и никогда не размышляла о том, почему в других окнах по-иному.

А ведь не была несокрушимой. Совсем не была. Дело в «котомке». Она не гадала о том, чего у нее не было, и не мистифицировала отсутствующее.

Наблюдая годами за людьми с ближайшего расстояния и зная их истории не снаружи, а изнутри, я вижу, как много горечи, которой можно было бы избежать, случается с теми, кто живет на убеждении, что, окажись в их жизненной котомке то, чего туда не положили, они стали бы счастливыми. И начинается бесконечное обесценивание возможного в угоду невозможному. И начинается хроническое недовольство из-за неполучения и невосполнения тех дефицитов, которые образовались только потому, что всегда хочется того, чего нет. И начинается беспощадное коверканье себя не для того, чтобы улучшить имеющееся в наличии, а чтобы стать похожими на кого-то, кем не являешься. И начинается постоянное несогласие с реальными обстоятельствами в погоне за мало осуществимыми фантазиями.

Так проигрываются целые жизни. Так незаметно истекает отпущенное нам не для несчастий время. И к финалу приходят до смерти уставшие гоняться за призраками, вечно недовольные всем люди, а не умиротворенные мудрецы, которым было всего достаточно.

У жизни, как и у музыки, всего семь нот. Но кто-то складывает их в дивную мелодию, а кто-то, как та собака по роялю, наполняет пространство режущей ухо какофонией. Можно оплакать то, что у нас было и что мы безвозвратно утратили по каким-то причинам. Но зачем оплакивать то, о чем мы никогда не имели реального представления, потому что оно просто отсутствовало? И тем более зачем назначать это на роль главной причины своего неслучившегося счастья? Быть может, осмотрим свои котомки и сочиним свою жизнь из того, что в них есть?

* * *

Бабушка говорила мне так: «Если тебе надо устоять, то занимайся только этим». Тогда я была маленькая и до конца не понимала ее слов. А сейчас, когда ежедневно держу за руки тех, кому надо устоять, и когда у самой за плечами изрядный опыт качающейся под ногами жизни, я повторяю эти слова в абсолютной их справедливости.

Когда приходит землетрясение и на твоих глазах рушится то, что ты считал верной опорой, сил на большое количество действий не остается. И на много слов – тоже. И на суетливые попытки делать вид, что все хорошо. И на активные противостояния. Это естественно, потому что мозг в ситуации сильного стресса искажает восприятие и не дает большой эффективности в широком спектре.

Говоря иначе, надо максимально упроститься, а не усложниться. Надо перестать развивать эмоциональный ад внутри себя, раньше времени принимая решения и отыскивая причины случившегося. Надо понять бессмысленность успокаивания себя вымышленными переходами в будущее на уровне «все будет хорошо». Надо отказаться от искушения предать себя, спрятавшись за иллюзорные спасения в виде саморазрушения.

Проще. Быть в тепле. Быть в тишине. Быть на своей стороне. А еще пить горячий чай и не бороться с теми мыслями, которые уже пришли. Когда тебе надо устоять, то именно стой, а не беги. Не время бежать. Время взять паузу. На бегу не восстанавливаются. На войне – тоже. Принять состояние – начать выздоравливать. И только потом действовать. Мы справимся!

* * *

Зимой бабушка лучше справлялась с бессонницей. Откидывала одеяло в плохо натопленной комнате и лежала в тонкой рубашке до того момента, пока холод не начинал пробирать ее маленькое сухое тело. Потом резко накрывалась. Вероятно, контраст действовал волшебно, потому что буквально через пару минут по всей квартире раздавался храп – высокохудожественный, с переливами, с разными тональностями, взрывающий барабанные перепонки и нервную систему.

Утром, когда мы, легко усыпавшие без фокусов с «холодно-тепло», но просыпавшиеся ровно в тот момент, когда становилось понятно, что у бабушки сработало, бродили сонными мухами, она, свеженькая, выплывала в кухню и громко сокрушалась:

– Ну вот хоть бы на минуточку глаз сомкнула! Вы-то, как кони боевые, и стоя спите.

Она любила зиму. Часто брала снег на ладошку и держала до тех пор, пока он не стекал по пальцам струйками потеплевшей воды. Резво шуровала сугробы у крыльца большой деревянной лопатой. Никогда не клала соль меж рам – ждала морозных росписей. Куталась в старую серую душегрейку и тихо напевала у плиты, перемешивая свою чудо-капусту, которую никто из нас не мог дотушить до такого цвета глубокой ржавчины и восхитительного вкуса.

Память, память, память. Крупицы ее бесценны. С годами понимаешь, что все самое важное – это то, что мы чувствуем и проживаем, а не то совсем, чем мы владеем.

Я беру снег в руку и смотрю на него. Зима стягивает мне сердце своими эластичными бинтами. Мне с ней не холодно – тепло. А вам?

* * *

Когда бабушка болела или сильно уставала, она подолгу сидела возле горящей свечи. Нет, это не было магическим ритуалом или расчетом на высшие силы. Огонь успокаивал ее, поддерживал тот, который угасал внутри.

Когда бабушка была репрессирована, то все, что осталось у нее от дома, – это початый кусок туалетного мыла (она называла его духовым) и половина свечи.

– Без шуток думаю, что именно они помогли мне выжить. Почему? Потому что когда сильно качает, надо держаться хоть за что-то. Что-то, что связывает тебя с самым дорогим.

Я тоже люблю свечи. Мне тоже нравится смотреть на их живой огонь. И я тоже знаю, что на самом деле нам не нужно много для того, чтобы продолжать жить, продолжать верить, продолжать отстаивать себя в этом постоянно штормящем мире. Что-то, что связывает нас с самым дорогим. С домом, с близкими людьми, с самими собой, в том своем формате, где мы не сломлены обстоятельствами, не озлоблены, не лишены надежды. Бабушка умела это.

* * *

Это была почти единственная песня, от которой плакала моя стойкая к землетрясениям жизни бабушка. К землетрясениям – да, а вот снегопад Нани Брегвадзе пробирался к самой закрытой двери в ее душе, без наглости, бережно отворял ее и тихо ложился на пол в комнате заброшенной нежности, которую она заперла очень давно и навсегда, оставив снаружи более пригодные в непростой жизни чувства.

Едва в нашем старом радиоприемнике начинал звучать гордый, не заигрывающий ни с кем голос Нани, как бабушка, маленькая и сухая, мгновенно останавливала свое кухонное снование и садилась, наклонив белую в своей стопроцентной седине голову в сторону прекрасной музыки.