– С веревочкой, короче, на голове. Мы когда маленькие в школе учились, нас возили в одну деревню, там – кузница. Туда водили. Показывали этого кузнеца. У него такие, блядь, руки, большие… В-в-в… – Яга втянула воздух, – горит уже. Только этого мне не хватало, и так все тело ломит…

– И че кузнец?

– Ниче… Так вспомнила. У меня такие ласты, блядь, выросли в третьем классе. Мать сапожки мне искала. Все, короче, в классе девочки как девочки, в сапожках ходили, у меня, блядь, у одной такие ласты… Мы с матерью по магазинам ходили, тогда ж везде – дефицит. На мою ногу, короче, не было. Еще продавщица, такая борзая, сказала – вы на своего ребеночка во взрослом магазине обувь ищите, у нас в детских таких размеров нет. Мать тогда заплакала еще…

– А че плакать?

– Че. У нее самой сапог нормальных не было. Денег не было. Папа же тогда пил. Он еще знаешь че мне сказал? Я его после этих слов не простила. Сказал, одни ноги у нее растут… И так у меня комплекс был. На всю жизнь запомнила. Мы тогда на Вторчермет переехали. Там лужа эта… блядь, старше меня эта лужа. Мы когда переехали с Космонавтов, лужа уже была. Не обойдешь. Она до самых заборов разливалась, ни с одной стороны не обойдешь. Я, как цапля, блядь, там прыгала на одной ножке. А одно утро, короче, просыпаюсь, снег уже на деревьях лежит. Я, блядь, пошла в эту школу в туфлях. Мать меня провожала, у нее самой на ейном сапоге молния разошлась. А эта лужа, блядь, ее даже снегом не засыпало. Кругом уже такой тонкий снег, он, правда, в обед стаял, я, блядь, в туфлях, а эта лужа – ей хоть бы что. Сколько снега в нее ни навали, она, блядь, все сожрет и стоит вся черная, как будто в нее мазута налили.

– Может, правда налили? – без интереса спросила Салеева.

– Кому это нахуй надо?

– А че она такая тогда?

– Может, место проклятое? Вообще, этот Вторчермет – место проклятое. Одни нарколыги там. Че, правильно Анюта говорит – с кем поведешься, от того наберешься. Мы когда со Светкой туда переехали, короче, думали, не будем там ни с кем общаться. До такой жизни не докатимся. Ага, не докатились. Теперь ходим по Вторчермету, не знаем, где упасть.

– А я же вашу лужу видела, – сказала Салеева.

– Ага, моя она, – каркнула Яга.

– Эта же она возле прямо дома Олега?

– Да, блядь, возле евонного. Он же одноклассник мой, – язвительно сказала Яга.

– Че, правда?

– Да, правда. Больше других над моими туфлями смеялся, что мы бедные. А сами такие богатые. Че, обрадовался, наверное, что кто-то беднее него в классе появился. Вообще… Тогда еще в магазины такие сапожки литовские завезли – как бы дутые, с завязочками, светло-розовые и голубые. Мне бы мать тоже такие купила, моего размера не было.

– Мы один раз ездили в Литву на сборы, – сказала Салеева, ногой болтая воду в банке. Окурки тяжело пустились в кругосветное плавание. – В Вильнюсе были.

– Че, как там?

– Церквей много. Аккуратно.

– И че, море там есть?

– Не видела.

– Хорошо тебе, ты хоть куда-то ездила. Я вообще из этого Вторчермета не вылазию. Даже на море ни разу не была.

– Ну да, блядь, ездила, – согласилась Салеева, перестав водить ногой. – Пока руку не сломала.

– Бля-а-адь, как мне этот кузнец приснился. Руки во-о – как мои ноги. Подошел и так своей железкой раскаленной мне по плечу.

– В натуре, что ли?

– Во сне, блядь!

– Я сто раз говорила, к батарее не приваливайтесь.

– Могла бы тряпку постелить.

– Мне делать больше нечего. Сейчас все брошу, побегу тряпку искать.

– Че ее искать? У тебя весь балкон тряпьем забит. Салеева, я тебе говорю, подкопай мужа.

– Че тебе мой муж дался?

– Сколько он может на балконе стоять? Нехорошо это – покойник в доме, – забубнила Яга. – От этого все твои проблемы.

– Какие проблемы? – Салеева поставила банку с окурками на пол. – Че ты мне каркаешь? Никаких проблем у меня нет!

Она бросила свой окурок в банку. Окурок скакнул по воде, как поплавок. Накрыв банку ладонью, Салеева оперлась на нее, вставая. Окурок неглубоко нырнул еще раз, на этот раз тяжелее выходя из окруживших его склизких вод. Они уже впитались пятнами в его темную бумагу, закрывающую фильтр.

– Мне теперь все бросить, на кладбище ехать? – ворчливо проговорила Салеева. – Сказала, весной поеду.

– Уже весна.

Салеева подошла к окну. Отвела в сторону пожелтевшую занавеску. Посмотрела вниз.

– Вижу, что весна, – сказала она. – Пусть хоть теплее станет. Мне выйти не в чем. А ты своего отца в гробу видела? – повернулась она к Яге.

– Конечно, видела, – Яга надула щеки. – Мы тогда с мамой в «газельке» сидели, она все ревела, когда мы ехали его из морга забирать. А у меня слезы появились только на кладбище. До кладбища не было почему-то.

– Че ты, не любила отца-то? – спросила Салеева, прицельным взглядом обводя соседний дом.

– Да по-всякому было, – ответила Яга. – Он же пил. Мать бил. После одного скандала я его вообще простить не могла. Вообще… Светка, дура, как его из морга достали, сразу ног его коснулась, и мне такая говорит – покойника коснуться надо, чтоб он потом не снился. Я на кладбище тоже к нему подошла, а он уже… как это сказать… весь мертвый такой. Видно по лицу было – обиженный на меня.

– А че обиделся? – спросила Салеева, не отрываясь от окна.

– А он же в больнице лежал. Позвонил мне, я говорю: мне некогда, перезвоню. Потом через три дня перезваниваю, а он уже умер.

– А че раньше не позвонила? – без интереса спросила Салеева.

– Дела, блядь, у меня были! – огрызнулась Яга. – Чувствовалось, что у него такая обида на меня после смерти. За сорок дней ни разу ко мне не приходил, а Светке почти каждую ночь снился, – сказала Яга с обидой в голосе.

– А ты его трогала? – Салеева задернула занавеску.

– Да, он весь такой мягкий был, как желе. Руки такие… Я еще подумала, что они его, в холодильнике не держали? Попрощалась с ним, че, землю, все кинула, чтобы пухом… А он еще Светке всегда говорил – пойдем, доченька, в церковь сходим, исповедуемся, причастимся. Сам, блядь, пьяный, как не знаю кто… Так они и не пошли. Меня он не звал. Меня больше мать как-то любила.

– А отчего он умер?

– А я знаю? От онкологии, кажется, говорили.

– Сейчас онкология на каждом шагу, – сказала Салеева.

В кухню вошел Миша. Шмыгнул носом. Сразу направился к плите. Отодвинул крышку на другую конфорку. Поднял с пола бутылку с бензином и поставил на столешницу.

– Здесь давно, в восьмидесятых, был выхлоп сибирской язвы, – вытирая нос рукавом, сказал он. – Кто тут в это время был, все умирают от рака.