– Да ты че? – просипела Яга.

– Да, дедушка тут был, он рассказывал, – бесцветно подтвердил Миша. – Вот Никаноровку всю закатали асфальтом. Землю известью поливали. Деревья рубили. Сколько тут яблонь было раньше, уже не осталось.

Пальцами он нажимал на пластиковые головки упаковок с таблетками и собирал белые кругляшки в ладонь.

– Где спички? – спросила Яга, вставая.

Ногой она задела банку.

– Осторожней! – прикрикнула Салеева.

Вода всколыхнулась, поднимая со дна разжиревшие от слизи окурки. Они заболтались в воде, но быстро упали на дно. Новый окурок, только что брошенный Салеевой, показался на поверхности, слабо дернулся и, коротко кружа, начал оседать.

– Старая, опять с работы убежала? – спросила Яга.

Старая сидела на табурете и шевелила ноздрями, словно за желтыми веками, прикрывающими ее глаза, сейчас крутилось дурное кино. Временами она откидывалась назад, и, казалось, только копчиком удерживалась на табурете. Мелко вздрогнув, Старая возвращалась. Произнеся «а-а-а», словно откликаясь на чей-то зов, она врезалась плоским животом в край стола.

– Старая! – позвала Яга.

– А-а-а? – та приоткрыла глаза.

– Опять с работы, спрашиваю, убежала?

– Не убегала я никуда, – неразборчиво произнесла Старая, отлепляя язык от неба и причмокивая. – Рабочий день закончился. Ве… чер уже.

– Да ладно, не гони, – встрепенулась Яга. – Салеева, в окно посмотри. В натуре уже вечер? Я только пришла, че, вечер уже?

– Ты вчера пришла, – сказал Миша.

– Иди ты… – выдохнула Яга.

– Время летит, – сказал Миша.

– В натуре летит, – подтвердила Старая, качнувшись на табуретке.

– Стой, вечер, – Яга встала, цепляясь за стену. – Стой, бля-а-а… Вечер…

Яга вышла из подъезда. Пахло вечером. Вернее, как обычно в северных городах, в Екатеринбурге под вечер похолодало, с Уральских гор змеей приполз тонкий ветерок и, летая от куста к кусту, срывал запах уже проснувшихся соков и мотал их, как хотел, по дворам блочных многоэтажек. Яга запахнула на груди куртку. Она подалась вперед, согнутые в локтях руки отвела назад и, сделав рывок, побежала. В одном из окон четвертого этажа показалось плоское удлиненное лицо. Старая смотрела Яге в спину, на ее прыгающие лопатки, пока та не скрылась за углом соседнего дома. С другой стороны во двор въехала белая «Газель». Лицо Старой исчезло, тюлевая занавеска разлила по стеклу молочную муть.

Дверь хлястнула по одеялу, врываясь в коридор с таким злобным напором, словно брала разгон, чтобы, сорвавшись с петель, пронестись плашмя по комнате, пробить стену и облететь весь город, рухнув где-нибудь на окраине. Одеяло взметнулось, шипя и выгнувшись горбом. Шорох вздыбившихся шерстинок прошелся по коже людей, собравшихся в кухне. Черты Салеевой заострились, глаза сузились, но она быстро спрятала это новое лицо.

– Стоять на месте, не двигаться!

Анюта, отдернув иглу от ноги, бросила шприц на балкон.

– Лежать! Головой в пол!

Ваджик и Миша медленно сползли с дивана на пол. У Ваджика задрался коричневый свитер, показав нижнюю часть спины, поросшую длинными черными волосами. С правого бока краснел рубец. Миша слабо обхватил голову руками и медленно, без суеты вытянулся, втыкаясь пятками в диван.

В кухню ворвались двое в масках. Салеева стояла, расставив ноги. Не шевелилась.

– Встала, – омоновец, держа автомат двумя руками, ткнул дулом в сидевшую на табурете Старую.

Старая медленно повернулась. Посмотрела сквозь полуприкрытые веки на автомат. Дернула носом, будто принюхиваясь. Брезгливо приоткрыла рот и поднялась с табурета.

– Давай всех в комнату, – на кухню заглянул толстый мужчина в бежевой куртке. Широко расставленными глазами он быстро прошелся по Старой, Салеевой и скрылся.

– Пошли!

Войдя в комнату, Салеева вскользь взглянула на Мишу и Ваджика. Села в кресло и сделала недовольное лицо. Анюта, опустив глаза, ссутулившись, стояла у стены под медалью. Двое омоновцев встали по бокам дверного проема. Двое остались в коридоре. В комнате находились еще двое. Один – высокий, худой, в темно-синем спортивном костюме, другой – с видеокамерой, приставленной к глазу. Салеева зло посмотрела на них.

– Начальник, можно встать? – спросил Ваджик, приподняв голову.

– Лежи, – сказал толстый, заходя в комнату.

Ваджик послушно опустил голову.

– Как скажете, начальник, – сказал он, причмокивая и как будто целуя пол.

– Ровно стой, – толстый подошел к Анюте. – Давай сюда, – обернулся он на оператора.

– Не снимайте меня, – заныла Анюта, отворачиваясь от стеклянного глаза, смотрящего ей в лицо. – Меня родители если увидят, они меня убьют.

– В камеру смотри, в камеру, – толстый говорил мягко, как будто всех людей, собравшихся в этой квартире, он знал давно и хорошо, только не уважал.

– Я же говорю, – всплеснула руками Анюта, не трогаясь с места и вжимаясь щекой в пупырчатую цементную стену, – родители меня увидят!

– Птица, ты слышал? – толстый дернул головой в сторону кухни, откуда доносился шум выдвигаемых ящиков и шорох пакетов. – Она боится, что родители увидят!

– А мы им специально покажем! – донесся из кухни крик Птицы.

– Ой, да что такое, – Анюта затрясла головой задевая макушкой медаль.

– Медалька? Золотая? – Толстый протянул руку. Анюта шарахнулась. – Стой-стой-стой, – ласково проговорил он. Анюта вжала голову в плечи. Толстый дотронулся пальцем до ребра медали. – Не настоящая, – сказал он.

Черты Салеевой снова заострились.

– Ну давай, рассказывай, – сказал толстый, ставя между собой и Анютой оператора.

Камера лезла Анюте в лицо.

– Что рассказывать? – капризно и с плачем спросила она.

– Как звать тебя.

– Субурова Анна Евгеньевна.

– Анна Евгеньевна, кем вам приходится гражданка… – толстый сделал паузу и повернулся к двери. Оттуда шагнул омоновец и передал ему паспорт. – Гражданка Алена Леонидовна Салеева восемьдесят четвертого года рождения.

– Одноклассницей, – пискнула Анюта, бросив взгляд в камеру и заморгав. – Мы с детства дружим.

– Что делали сегодня?

– Ничего, – сказала Анюта. – Пивка зашла попить.

– Пивка зашла попить, ой-й-й… – умильно сложил руки на груди толстый. – Ой-й-й… Девочки-и-и… А если мы у тебя сейчас анализ возьмем на содержание дезоморфина в крови, мы его там обнаружим? Обнаружим мы там его? – он повысил голос.

– Не знаю, – всплеснула руками Анюта.

– Обнаружим или нет?

– Я не знаю! – заплакала она. – Я сюда вообще не хожу. Первый раз пришла. Клянусь.