– Чем клянешься? – серьезно спросил толстый.

– Между прочим, клясться – грех, – Анюта перестала плакать и с упреком посмотрела в камеру.

– Ой, грех, – снова умилился толстый.

– В Библии так написано, – Анюта покраснела.

– А колоться – не грех? – вкрадчиво спросил толстый. – А то, что наркотик – это растянутое во времени самоубийство, тебе никто не говорил? – Он развернулся к камере боком, словно поток своего голоса хотел направить не в Анютины уши, а в гладкое дуло камеры. – Давай эту, – он повернулся к Старой.

Анюта, вытирая глаза трясущимися руками, отошла в угол. Омоновец отделился от стены, подошел к Старой и молча повел автоматом в сторону стены. Старая встала и, шатаясь, поплелась к стене.

– Что на ногах-то еле стоишь? – спросил ее толстый.

– Ушаталась за день, – недовольно ответила Старая, встала у стены и уставилась в глаз камеры.

– Семина Марина Исаевна? Тысяча девятьсот шестьдесят пятого года рождения? – спросил толстый, открывая паспорт.

– А-а-а? – шатнулась Старая. – Я.

– Колешься?

– Кого я колола?

– Дезоморфин, спрашиваю, употребляешь?

Старая вздрогнула, отстранилась от стены, широко открыла глаза и, шмыгнув носом, сказала:

– Употреб-ляла! – она разделила слово на две части и вторую произнесла громко, с вызовом.

– Когда последний раз?

– Вчера. Не знаю, как от него отделаться, веришь, нет? – спросила Старая.

– Дети есть?

– Да, и не только дети, внуки есть, – оживленно заговорила Старая надтреснутым голосом. – Муж у дочки – мент. Он следит за мной. Сказал, чтобы, пока я это… чтоб я к ребенку не подходила.

– Что ж вы, Марина Исаевна, так зятя своего позорите? – спросил толстый, растягивая слова. – Что ж вы не живете, как все тещи нормальные живут?

– Хочу-хочу, – Старая всем телом потянулась к толстому. – Сколько времени хочу. Не знаю, как от него отделаться.

– От крокодила. Веришь, нет? Клянусь, здесь меня больше не увидят.

– Чем клянешься? – мрачно спросил толстый.

– Внуком клянусь, – моргнула Старая.

– Иди на ее место, – повернулся толстый к Салеевой.

Салеева осталась сидеть в кресле. Старая вернулась на диван. Анюта отошла от стены и села рядом со Старой, приподняла стопы, опираясь о пол пальцами, соединила ладони и зажала их коленками. По ее руками прошла дрожь, она сильнее сжала их коленями.

– Особого приглашения ждешь? – спросил Толстый.

Салеева поднялась, мягко и пружинисто прошлась по паласу. На икрах ее при ходьбе играли мышцы. Остановившись прямо под медалью, Салеева воткнула руки в боки, расставила ноги и попружинила ими, словно собиралась взять вес.

– Мастер спорта международного класса, – усмехнулся толстый. – Салеева Алена Леонидовна.

– Колешься?

– Нет.

– Ты шутишь? Соседи жалуются. В подъезде не продохнуть.

В комнату вошел Птица. Он нес белого котенка, сжав его за туловище большим и указательным пальцами.

– Под столом нашел. Сидел там тихо, прятался, – сказал Птица басцом, прихлопывая в словах гласные. Произносимые им предложения были похожи на пузырьковую пленку, в которой он языком лопал воздушные головки.

– Это что, твоя домашняя крыса? – засмеялся толстый.

Салеева выпрыгнула из угла, схватила котенка. Котенок тонко закричал. Салеева прижала его к груди. Он барахтался лапами на ее груди, словно его топили. Словно он находился в воздушном пузыре пластикового пакета. На коже Салеевой проступили тонкие красные царапины, беспорядочные, как рисунок ребенка, впервые попробовавшего рисовать.

Птица направился к балкону. Анюта стиснула колени.

– Котенка мне напугали, – сказала Салеева, скользя ладонями по засаленной шерстке котенка, упорно рвавшегося из ее рук. Она дернула его, прижала к груди теснее и сцепила на нем замок рук.

– Вот у нее домашняя крыса, сидит в обосранных колготках, – сказал Птица притихшим голосом. Толстый резко развернул к нему короткую шею.

Салеева опустила глаза и сжала зубы. Ее лицо стало квадратным, а верхняя губа – тонкой.

Птица вынес на руках с балкона ребенка. Обхватив Птицу одной рукой за шею, мальчик в другой сжимал красную машинку. Ноги его в бугристых колготках свисали вдоль Птицыного тела. Его рот был открыт, он делал им шумные равномерные вдохи. Посмотрев на мать темными глазами, он перевел взгляд на машинку.

– У тебя с кукушкой все в порядке? – тихим голосом спросил Салееву толстый.

Салеева раздула ноздри и отвернулась к двери, по обеим сторонам которой неподвижно стояли омоновцы.

– Жень… – позвал его Птица. – У него все вещи дезоморфином провоняли.

– Ты че, себе мозг весь проколола? – давяще спросил толстый. – Ты че, блядь, из пацана дебила сделала?

– Я его яблоками кормлю! – крикнула Салеева, котенок дернулся и с криком вырвался на плечо. Салеева схватила его, сдавливая выпуклый живот пальцами.

– Че? – толстый скривил лицо. – Чем ты его кормишь?

– Яблоками! Старая, покажи.

Старая шмыгнула, приподняла плечи, взяла сумку с дивана, тряхнула. Из нее выкатились три яблока – красных, продолговатых, с глянцевыми боками в желтых крапинках.

– Это что такое? – спросил толстый.

– Витамины для ребенка, – еле ворочая языком, проговорила Старая.

Яблоки укатились и застряли в выемке у подлокотника.

– Муж есть? – спросил толстый.

– Умер.

– Скололся?

– Утонул.

– Кололся?

– Нет.

– Родственники есть?

– Сестра.

– Телефон давай.

– Нет у меня никакого ее телефона.

– Сдохнешь. Сгниешь заживо, сука. Телефон давай, я сказал, – с угрозой проговорил толстый, заступая в пространство между Салеевой и оператором.

– Я сказала, на хуй иди.

– Сука, телефон дай! – раздалось из-под маски одного из омоновцев.

– Девятьсот восемнадцать… – начала Салеева, – шестьсот тридцать один… девятнадцать… сорок…

Толстый вытащил из кармана брюк телефон, потыкал коротким пальцем в цифры. Приложил трубку к уху, переступая через Мишу и Ваджика, вышел на балкон. Выглянул оттуда.

– Птица, ребенка на кухню уведи.

С балкона послышался бубнеж. Толстый что-то монотонно говорил в трубку.

– Она-то сдохнет, – послышалось отчетливей. Салеева шумно выдохнула. – С ребенком что будет? Мы можем его определить прямо сейчас…