– У тебя карта, а у меня ключ, дорогая. – И руки Лоренцо скользнули вниз, за пояс моей юбки.

– Как ты насчет того, чтобы немного потренироваться в отпирании замка? – спросила я. Лоренцо всегда пробуждал во мне глубоко затаенное кокетство. – Скажем, через некоторое время?

– Чуть позже. На том же месте.

У нас был маленький домик – Крабья Норка, как мы его называли, – в Энн-Арундель-каунти на берегу Чесапикского залива, то есть достаточно далеко от того бунгало в пригородах Мэриленда, где я жила с Патриком и детьми. О существовании этого убежища никто не знал. Лоренцо арендовал его на свое имя еще два месяца назад.

Но сейчас нам, конечно, лучше бы туда не ездить. Впрочем, Лоренцо наверняка уже отказался от этого домишки.

Я укладываю ноутбук и папки – все кроме одной – в старый портфель, с которым ходила еще в те времена, когда вместе с Джеки училась в аспирантуре, и выхожу из дверей с приятной улыбкой на лице, которая, надеюсь, поможет мне скрыть от Моргана истинную причину моей задержки. Я вообще хочу этим летом купить себе как можно больше времени, постаравшись растянуть работу на максимально возможный срок, чтобы успеть вернуть Соню в нормальное русло.

Сидя в машине и направляясь из нашего деревенского Мэриленда в перенаселенный Вашингтон, округ Колумбия, я думаю о том, что физическая локация исследуемого недуга мной найдена, а работа Лоренцо над вербальной и семантической беглостью речи позволит идентифицировать тот белок, который в этом участвует. Я и раньше это знала, Лин и Лоренцо, естественно, тоже, но Моргану знать об этом вовсе не обязательно. Пока что.

Мой кабинет – это нечто среднее между первобытной пещерой и монашеской кельей, но, пожалуй, менее роскошный, чем келья, если учесть, что туда втиснуты сразу два рабочих стола и несколько стульев. Кроме того, в нем отсутствует нормальное окно, если, конечно, не считать окном узкую стеклянную панель в верхней части двери, отчего мое рабочее место напоминает закрытый садок для рыбы или аквариум. На одном из столов я вижу шарф и сумочку, оба весьма поношенные, и сразу узнаю в них вещи Лин.

Морган пропускает меня в кабинет и уходит, чтобы я могла «освоиться». Но обещает вернуться через несколько минут и самолично провести меня по всей лаборатории, а заодно выдать мне пропуск и показать, где находятся ксероксы и принтеры. Теперь мне окончательно понятно, что любое мое действие здесь будет происходить под наблюдением еще чьих-то глаз.

Как ни странно, меня это совершенно не трогает. Мне было достаточно одной лишь мысли о том, что я снова увижу Лин, смогу поговорить с ней, поработать с ней вместе, и эта мысль приводит меня в такой восторг, какой, должно быть, испытывает юная школьница, когда ее впервые на балу приглашают потанцевать.

– О господи! – доносится от дверей еле слышный шепот, больше похожий на вздох.

Лин Кван – женщина крошечная. Я часто говорила Патрику, что она вполне могла бы уместиться в одной моей штанине – а ведь и я не великан, во мне всего пять с половиной футов роста, да и вешу я 120 фунтов, но исключительно благодаря строгой диете, которую я соблюдаю последние месяцы. У Лин все маленькое – ее голосок, ее миндалевидные глаза, ее аккуратный гладкий «боб», едва прикрывающий мочки ушей. Когда я смотрю на грудь и попку Лин, то чувствую себя натурщицей Питера Поля Рубенса. Зато мозг Лин – это поистине Левиафан серого вещества. Он и должен быть таким; Мичиганский технологический институт просто так двойную докторскую степень не присуждает.

Как и я, Лин – нейролингвист. Но, в отличие от меня, она еще и настоящий врач, точнее хирург, занимавшийся устранением нарушений в работе головного мозга. Однако пятнадцать лет назад, когда ей было уже порядком за сорок, она решила оставить врачебную практику и переехала в Бостон. А через пять лет получила сразу два докторских диплома – один по проблемам когнитивности, а второй по лингвистике. Если кто и способен заставить меня почувствовать, что я самая отстающая ученица в классе, так это Лин.

И за это я ее просто обожаю. Она всегда устанавливает планку где-то на высоте Эвереста.

Лин делает шаг ко мне и опускает глаза, уставившись на мое левое запястье.

– Ты тоже, да? – Затем она заключает меня в «медвежьи» объятия, если, конечно, можно так выразиться, поскольку она гораздо ниже меня ростом и вообще существенно мельче, так что эти «медвежьи» объятия больше походят на объятия куколки Барби.

– Да, и я тоже, – говорю я, смеясь и плача.

Она очень долго, чуть ли не час, не выпускает меня из объятий. Потом, чуть отступив назад, оглядывает меня с головы до ног и говорит:

– А ты все такая же. Даже, пожалуй, еще помолодела.

– Что же удивительного, все-таки целый год не работала, а это, как оказалось, творит чудеса, – пытаюсь отшутиться я.

Но шутка не срабатывает. Лин качает головой и, подняв руку, показывает мне крошечное расстояние между двумя пальцами – большим и указательным.

– Вот настолько я была близко от поездки в Малайзию, к семье. Вот настолько. – Она растопыривает пальцы, и они становятся похожи на морскую звезду. А потом выдыхает: – И все, конец. В один треклятый день все исчезло.

– Выражаешься, как королева, – снова пытаюсь пошутить я. – Если не считать слова «треклятый».

– Не обманывай себя. Даже Елизавета II умеет ругаться. А, кстати, тебе уже кто-нибудь рассказывал о последней модели этого наручного монстра? – Последнее слово в ее устах звучит как «мон-ста», звук «р» почти не слышен и элегантен.

– Мне об этом не просто рассказали. – И я поведала Лин о своем восьмичасовом эксперименте с усовершенствованным счетчиком слов. – Знаешь, если бы мне пришлось прочесть эту хрень еще раз, я бы скорее язык себе отрезала.

Лин садится на стол, болтая голой ногой в воздухе, затем вскакивает, проверяет, не стоит ли кто за дверью, и почти шепотом говорит:

– Ты ведь понимаешь, Джин, что они их снова на нас наденут? Понимаешь ведь, правда? Причем сразу, как только мы работу завершим.

– Мы совершенно не обязаны в ближайшее время ее завершать, – говорю я, повернувшись к двери спиной. – Мы, может, и могли бы, но не обязаны. – Я беру в руки ее шелковый шарф. – Скажи, ты ведь не стала носить это на голове?

– А ты как думаешь?

Я думаю, что – как выражается сама Лин – легче, черт побери, увидеть свинью с крылышками, чем ее в таком шарфе, и эти мои слова все-таки вызывают у нее смех.

Затем она снова становится серьезной.

– Нам нужно срочно что-то придумать, Джин. Нужно сделать еще что-то помимо работы над проектом Вернике.

– Ясное дело, нужно. Например, полностью изменить действие сыворотки и залить ее в водопровод Белого дома. Как ты насчет этого? – Говоря так, я прекрасно понимаю, что это еще менее вероятно, чем заставить Лин носить на голове этот дурацкий шарф, а на воротнике – значок с синенькой буквой «И».