– Нет, – говорю я, и к горлу у меня вновь подступает тошнота.

В нашем новом ненормальном мире удивительное количество вещей сохранились точно такими, какими были всегда. Мы точно так же едим, ходим по магазинам, спим ночью, отводим детей в школу, занимаемся сексом. Хотя насчет последнего теперь есть строго определенные правила.

– И давно это у вас продолжается? – спрашивает Лин.

– По-моему, уже около двух лет. – Не имеет смысла говорить о том, что я могу назвать совершенно точную дату, когда все началось. Когда я впервые обратила внимание на пальцы Лоренцо, сжимавшие гладкую деревянную крышку музыкальной шкатулки, и впервые испытала нечто вроде приятных электрических разрядов, скользящих вверх и вниз по моему позвоночнику, при одной лишь мысли о том, как эти пальцы коснутся моего обнаженного тела.

– Вы встречались только до всего этого? Или и в последнее время тоже?

А я уже уплываю куда-то вдаль – от Лин, от нашего стерильно-функционального кабинета – в нашу с Лоренцо тесную «крабью нору», в наше убежище в Мэриленде, где стены от пола до потолка покрыты разнообразным «морским» китчем. Там на стене, например, висит рыболовная сеть, на подоконнике стоит бутылка с судном внутри, а в углу прислонен ржавый якорь. И кровать там замечательная. Ее-то я помню лучше всего, потому что эта скрипучая кровать с комковатым матрасом была слишком узка для двоих, и на ней совершенно невозможно было лежать свободно, не переплетаясь конечностями. Я эту кровать обожала.

После того как Движение Истинных приобрело общегосударственный характер, мы лишь однажды сумели воспользоваться этим ложем. Собственно, именно это Лин и имела в виду, спрашивая: Только до всего этого? Или и в последнее время тоже? В начале марта, помнится, я села на метро и доехала до Восточного рынка, намереваясь посетить вполне конкретный сырный магазин, ранее принадлежавший одной пожилой паре, хотя теперь там остался лишь овдовевший старик. Уж не помню, что именно мне там было нужно – то ли копченый сыр scamorza, то ли свежая ricotta. А может, я вовсе и не сыр там искала.

Лоренцо стоял возле булочной с полными руками всевозможной снеди и с цветами, а глаза его словно смотрели куда-то вдаль. Мы не виделись целых десять месяцев, действительно ни разу не виделись и, наверное, так бы и продолжали не видеться, если бы я, выйдя из сырной лавки и заметив Лоренцо, не двинулась прямо к нему через весь рынок.

Я даже рискнула израсходовать три слова:

– Все еще здесь?

– Да, я все еще здесь. Хотя на август у меня уже куплен билет домой. Уеду, как только летний семестр закончится. Не могу я больше в вашей стране оставаться, – говоря это, он старался не смотреть мне в глаза, но все время не отрывал взгляда от моего серебристого браслета-счетчика. – Я бы и на лето здесь не остался, но мне было сделано весьма щедрое предложение.

До августа оставалось еще пять месяцев, и я понимала: если он уедет, то никогда уже в Штаты не вернется. Да на его месте никто бы сюда не вернулся!

Лоренцо расплатился с булочником и быстро сказал мне:

– Никуда не уходи. Я сейчас приду.

И исчез в рыночной толпе на противоположном конце зала, где находились кафе и винный магазин. Это было во вторник утром, и погода стояла необычайно теплая для марта, хотя этот месяц любит атаковать Вашингтон бодрящими зарядами зимней стужи и снега, словно желая напомнить, что зима еще не закончилась. Разум подсказывал мне, что лучше всего поскорее выбежать с рынка через боковую дверь и, забыв о сыре, сесть в метро и вернуться домой. Или поехать еще куда-нибудь. Однако ноги мои не желали мне подчиняться, они были словно приклеены к полу. А Лоренцо тем временем уже успел вернуться, прибавив к накупленной снеди еще один пакет.

– Встречаемся через десять минут в переулке на Восьмой улице, – мимоходом бросил он мне.

Секс не с мужем, а с другими мужчинами – как до вступления в брак, так и после этого, – теперь официально считается нарушением закона. Собственно, адюльтер всегда считался уголовно наказуемым в большей части американских штатов, что, на мой взгляд, было типичным пережитком тех, принятых еще до Средних веков, законов о содомии, запрещавших даже супружеским парам использовать какую бы то ни было иную разновидность сексуального соития, кроме вагинального. «Аморальный» и «неестественный» – такими определениями секса пользовались, оценивая уровень морального падения прелюбодеев. Редко, впрочем, кого-то по-настоящему обвиняли и судили за феллацио или анальный секс, да и любовные утехи вне законного супружеского ложа воспринимались скорее как норма, хотя и не поощрялись.

А контролируемая рождаемость? Еще один пример. Полки в аптеках, где раньше лежали груды противозачаточных средств «Троян» и «Дюрекс», а также коробки с «ЛайфСтайлз», теперь были битком забиты детским питанием и упаковками памперсов. Логичное замещение.

У преподобного Карла имелась масса соображений касательно секса и нравственных устоев общества, когда он достиг нынешних высот своего могущества. Никаких выборов не проводилось, никаких слушаний и одобрения его кандидатуры не было – просто президенту нужны были голоса избирателей, и благодаря Карлу он их получил. И теперь от Сэма Майерса требовалось одно: внимательно слушать, что говорит ему этот человек, неофициально считающийся его «правой рукой»; человек, которому внемлют миллионы внимательных слушателей; человек, который полагает, что вернуться на сто лет назад – шаг в высшей степени желательный.

И да благословит Господь эту хитрую уловку.

Я не знаю, действительно ли существует фургон Карла Корбина для особ, подозреваемых в адюльтере, зато я хорошо знаю, как поступили с Энни Уилсон с нашей улицы, когда ее муж позвонил и сообщил о совершенном ею прелюбодеянии. Это показали по телевизору всего через несколько дней после того, как мой мир встал с ног на голову.

Энни Уильсон, собственно, была проституткой в обличье домохозяйки – во всяком случае, именно так она выглядела, когда ее муж бывал дома. Видимо, по средам с утра, как только ее муж уходил на работу, она кому-то звонила и мгновенно меняла свой гардероб до неузнаваемости, а после обеда этот кукольный процесс переодевания осуществлялся в обратном направлении, поскольку мужчина, приезжавший к ней на стареньком синем пикапе, вновь заводил мотор и отбывал восвояси до следующей среды. Наверное, на сей счет между ними существовала определенная договоренность.

Вообще-то мне не следовало бы называть ее шлюхой. Я и сама ничуть не лучше. Да и мужа Энни никак не назовешь Принцем Очарование. Она, кстати, целых два года пыталась от него уйти, и однажды он попросту аннулировал ее кредитные карты и прекратил выплаты за ее автомобиль. Энни с тем же успехом могла бы жить и в тюрьме строгого режима. Однажды в среду я, помнится, подбадривала ее без слов, давая понять, что у нее есть все основания просто выйти сейчас из дома, сесть в этот синий пикап и никогда больше назад не оглядываться.

Если бы у нее не было двух мальчишек – оба еще маленькие, старшему и десяти не исполнилось, – она бы, может, так и поступила. Если бы она в ту среду все-таки решилась и действительно убежала со своим любовником, мне, возможно, не пришлось бы смотреть ту жуткую передачу по телевизору, во время которой преподобный Карл Корбин собственноручно передал ее двум невзрачным особам с серыми лицами и в таких же серых долгополых балахонах. И мне, возможно, не пришлось бы слушать, как он рассказывает о монастыре в Северной Дакоте, где отныне Энни Уилсон и останется до конца жизни, оснащенная наручным счетчиком с суточным лимитом слов, равным нулю.