Неправы те, кто пытается его контролировать. Однако во второй половине 1920-х, на пике заслуженного и законного успеха Америки, на сцену вырвались две неразумные силы именно с таким намерением. С одной стороны, спекулянты-однодневки и аферисты, стремившиеся побыстрее урвать доллар, безрассудно взвинчивая цены на заемные деньги. С другой — неуклюжая машина Федеральной резервной системы, безнадежно пытавшаяся обуздать этих игроков с помощью искусственных, непродуманных и несвоевременных мер, которые только вредили законным инвесторам. Вместе эти алчные любители и неуклюжие бюрократы сумели в итоге разрушить процветающий рынок.

События, приведшие к крушению 1929 года, были не чем иным, как извращением всего, что составляло величие предшествовавших лет. Гибкий кредит, высокая занятость и обильные поставки новых товаров были неразрывно связаны между собой. Воодушевленные стабильными зарплатами и изобилием первой половины десятилетия, люди перестали бояться жить в долг и начали покупать автомобили и бытовую технику в рассрочку. Порождаемое этим сверхрасширение кредита никого не останавливало.

Рабочие стали потребителями. А потребители довольно скоро стали «вкладчиками». Поскольку жизнь в долг уже не несла на себе клейма, как когда-то, массы принялись уверенно играть на деньги, которые в действительности им не принадлежали. Эти новые дельцы не владели ценными бумагами, на которые делали ставки. Основная часть их торговли осуществлялась за счет маржи, через кредиты до востребования. При низких переучетных ставках недобросовестные кредиторы заманивали население дешевыми деньгами. Люди, отродясь не видевшие биржевого счетчика до 1924 года, в одночасье стали финансовыми экспертами. Казалось, нет ничего проще, чем «взять и разбогатеть». Никого не волновало, что эта безрассудная азартная игра подрывает самые основы нашего с трудом достигнутого процветания.

Игра на бирже сделалась любимым домашним спортом американцев. Безрассудные спекуляции с привлечением заемных средств манили бессчетные массы мелкой сошки с большими амбициями, неизменно самых безответственных игроков на рынке. Миллионеры-нувориши дурачили себя, веря, что «поймали удачу за хвост» и могут наживаться на воздухе до бесконечности. Шайки разболтанных парвеню, оголтелых спекулянтов и всякого сброда, поощряемые недобросовестными крупье, мнили себя кузнецами своего успеха наподобие трудолюбивых бизнесменов.

Все играли в финансистов игрушечными деньгами. Даже женщины дорвались до рынка! Таблоиды давали «полезные советы» по вкладам вперемешку с выкройками для шитья, рецептами и сплетнями о новых голливудских сердцеедах. «Домашний журнал леди» публиковал передовицы из-под пера финансистов. Вдовы и поденщицы, модницы и матери семейств — все они «играли на бирже». И хотя большинство уважаемых брокерских контор придерживались строгой политики, запрещавшей обслуживать женщин, по всему Нью-Йорку появились женские торговые залы, а в небольших городах домохозяйки с «чуйкой» пренебрегали домашними обязанностями, чтобы следить за рынком в местном телеграфном центре, а вечером совершать сделки по телефону. В начале десятилетия женщины составляли всего 1,5 процента спекулянтов-дилетантов. К концу десятилетия их было уже 40 процентов. Возможно ли более явное предвестие катастрофы? Переход от коллективной иллюзии к истерии был лишь вопросом времени. Я понял, что долг велит мне сделать все возможное, чтобы исправить ситуацию.

Но, как я указывал выше, все эти годы действовала и вторая сила — Федеральная резервная система. В главе III я совершенно ясно дал понять, что всегда выступал против создания этого регулирующего органа, но раз уж нам его навязали, можно было ожидать, что он, по крайней мере, обуздает вакханалию спекуляций. Однако Совет управляющих Федеральной резервной системы слишком долго колебался, прежде чем натянуть поводья, а затем в отчаянной попытке исправить прежние ошибки потянул слишком сильно. В период с января по июль 1928 года Совет повысил переучетную ставку с 3,5 процента до 5 процентов. Этой меры оказалось недостаточно, чтобы ограничить использование кредитов при распределении ценных бумаг, но она подействовала удушающе на экономическое здоровье страны. Это стало классическим примером того, как государство пытается искусственно исправить ситуацию, которую рынок исправил бы естественным образом, если бы только ему позволили свободно функционировать.

Свидетельства замедления и вероятного коллапса были налицо. В течение значительного времени наблюдались признаки экономического спада, такие как застой автомобильной промышленности и перепроизводство других товаров длительного пользования. Всякий, кто мог позволить себе автомобиль, холодильник или радио, уже обзавелся ими. Цены на сырье снижались. Вместе с тем высокие ставки, установленные Советом к тому времени, могли только нарушить денежно-кредитные условия в Европе и нанести ущерб американской торговле. Назревала необходимость коррекции стоимости ценных бумаг.

Тем не менее в 1929 году спекулятивные сатурналии достигли беспрецедентных уровней. Тем летом индекс Доу-Джонса почти удвоился, поднявшись с 200 до рекордно высокой отметки в 381,17. Это был не рост. Это было безумие. 3 сентября 1929 года Уолл-стрит зафиксировала пик брокерских кредитов. Как раз тогда, в безуспешной попытке усилить давление, Совет повысил процентную ставку на целый дополнительный пункт, до 6 процентов.

Также ФРС дала указание банкам прекратить выдавать деньги по кредитам до востребования, что привело к снижению спроса на ценные бумаги. Неужели ФРС искренне считала, что огромный объем недавно выпущенных акций будет куплен за наличные?

Понимая сложившуюся ситуацию, 5 сентября я начал избавляться от своего балласта. «Таймс» сообщила, что «как гром среди ясного неба, на Уолл-стрит разразилась буря продаж», вызвавшая «один из самых напряженных часов в истории биржи». По горькой иронии судьбы, как и в 1922 году, я начал со «Стали Соединенных Штатов», потянувшей за собой «Дженерал моторс» и «Дженерал электрик», а затем «Радио», «Вестингауз» и «Американ телефон». Резкий обвал вскоре вышел за пределы «голубых фишек»[20]. Тикер продолжал работать до пяти часов дня, догоняя 2 500 000 акций, ликвидированных в тот день.

С сожалением говорю, что моих действий оказалось недостаточно, чтобы образумить рынок. Требовались более радикальные меры. Я всегда отстаивал общественные интересы, даже если иногда могло казаться, что мои действия идут вразрез с общественными интересами. Перечень моих долгосрочных инвестиций в предприятия, приведшие Америку к росту, говорит сам за себя. Однако в 1929 году, исполненный отвращения к порочной жадности, разрушающей дела биржи, с одной стороны, и обеспокоенный бесконтрольным вмешательством Федеральной резервной системы — с другой, я почувствовал себя обязанным занять короткую позицию. Не только потому, что это было разумно с точки зрения бизнесмена. Но и потому, что я пытался, как неравнодушный гражданин, исправить и очистить рынок. И доказал, подобно моим предкам, что прибыль, полученная ответственным способом, неотделима от общего блага.

Как я и предвидел, вмешательства Федеральной резервной системы в конце концов ввергли банки и кредиторов в панику. Были привлечены брокерские кредиты. Быки в одночасье превратились в медведей[21]. Вскоре ценные бумаги, служившие обеспечением по кредитам до востребования, уже не стоили бумаги, на которой их напечатали.

Дно было