для него фонд юридической помощи и подняли его дело как знамя за права трудящихся и свободу слова, его оправдали. Примерно годом позже он издал «Стрелы против ветра» с трогательным предисловием Хелен Келлер.

В своей книге я признаю, что, будучи взрослой, соглашаюсь с отцовской оценкой: эти стихи по большей части столь же ужасны, сколь и благонамеренны. И до сих пор придерживаюсь такого мнения. Но не так давно, несколько лет назад, я сделала открытие. Меня стало коробить при воспоминании о моих детских выступлениях на кухне, поскольку я поняла, что моим отцом двигала зависть. Он никогда не увлекался поэзией и не имел ни критериев, ни примеров, чтобы судить о каких бы то ни было лирических произведениях. Почему же он так помешался на этой единственной книжке? Дело было вовсе не в литературе и не в том, что Джованнити — «жалкий социалист». Он просто не мог стерпеть, что Джованнити, почти его ровесник, живший такой похожей жизнью, смог так прославиться.

Они были почти доппельгангерами, но там, где один процветал и блистал, другой трудился в безвестности. Джованнити был общественным деятелем, умелым борцом, который организовывал забастовки, произносил речи из тюрьмы, выступал с публичными обращениями и писал книги. У него был голос. Именно это отец и хотел, чтобы я высмеивала. Он был режиссером этого водевиля, а я исполнительницей — живой карикатурой на Джованнити в образе гротескно претенциозного итальянца, который компенсировал свою иностранность и сильный акцент, щеголяя архаичными, напыщенными английскими словами. Голос, которым мы наделяли поэта, дополнялся выразительной жестикуляцией, точнее сказать, фиглярством, и выходило настолько карикатурно, что персонажи, Чико Маркса или Тони Камонте в исполнении Пола Муни в «Лице со шрамом» могли бы показаться безупречными отображениями итало-американцев. Однако до меня дошло, что через эту карикатуру мой отец — с его недостижимыми амбициями, высокопарными заявлениями и неистребимым акцентом — хотел, чтобы я высмеивала его самого. Он смеялся над самим собой. И теперь, столько времени спустя после его смерти, он мне от этого еще дороже, пусть даже его бы это возмутило.

Ничто в моем отце не вызывало жалости. Даже его лицо было таким угловатым, что в детстве я думала о нем как о римлянине времен империи: нос — костистый треугольник, губы — жесткая линия, брови зачастую решительно нахмурены. Было что-то солдатское в его поджарой фигуре. Если он никогда не признавался ни в единой слабости, как мог он внушать сострадание? Даже его неудачи говорили о его героическом духе. Они говорили, что мир обошелся с ним несправедливо — и уже то, что он выжил, было свидетельством его стойкости. Вот почему его резкие и часто необъективные мнения становились неопровержимыми догмами, особенно когда разум и здравый смысл в унисон оспаривали их.

Как я пишу в «Стреле против ветра», рассказы отца о годах, предшествовавших прибытию в Америку, мягко говоря, противоречивы. Более-менее бесспорных фактов не так уж много. Он родился в маленьком городке Ольвето-Читра в Кампании, недалеко от Санта-Мария-Капуа-Ветере — родины Эррико Малатесты, одного из отцов-основателей анархизма. Если бы его не взял под крыло молодой священник, он наверняка вырос бы таким же безграмотным, как и его родители и большинство друзей (до последних дней он скрывал свое хромое правописание и неуверенный почерк за театрально бойкой каллиграфией). В ранней юности, когда они с отцом отправились на сезон поработать в мраморном карьере в Карраре, он отвернулся от церкви, предпочтя политику. Оттуда на юг вернулся совершенно другой молодой человек — отчужденный от отца, его веры и его страны. Им овладела новая, глубоко укоренившаяся ненависть к итальянскому государству, порожденному Рисорджименто[24]. Само слово «Италия», говаривал он часто с презрением, обозначает лишь централизованную буржуазную власть. Побывав в соседних городках и деревнях, он познакомился с несколькими анархистскими группами в окрестностях Ольвето-Читры. Политика подчинила себе его жизнь. Он горделиво говорил, что иногда ночи напролет просиживал за книгами и по целым дням ходил в полях, разговаривая с крестьянами и батраками о земле и свободе. В ходе изготовления пропагандистских материалов стало ясно, что он прирожденный наборщик.

Довольно скоро его группа начала ощущать на себе давление властей. Нескольких его товарищей посадили, и казалось, что с каждым рейдом власти все ближе подбираются к моему отцу. К тому же его внесли в черный список, и найти работу стало невозможно. Вот почему в конечном счете он решил переселиться в Америку вместе с одним своим близким другом из анархистских кругов.

По сей день степень и серьезность участия отца в политической деятельности остаются для меня загадкой. Поскольку товарищи его мертвы, а документов раз, два и обчелся, часто мне не остается ничего другого, кроме как полагаться на его рассказы, но он был вдохновенным рассказчиком и охотно жертвовал фактами ради красного словца. Он мог преподносить одну историю в разных вариантах, ориентируясь на слушателей. В одних случаях его деятельность ограничивалась работой в типографии и помощью в распространении подпольных газет и брошюр, которые он печатал. В других случаях он заявлял, умалчивая подробности, что принимал участие в «акциях протеста» против «буржуазных институтов». Иногда он был никем, простым инструментом в общем деле вроде своего печатного станка; но бывало, он представал довольно заметной фигурой как в Италии, так и здесь, в Нью-Йорке, утверждая, что был близок к Карло Треске и произносил речи под бурные овации в «Чирколо Волонта»[25] на Траутмен-стрит или на знаменитых пикниках в Олмер-парке[26]. Отдельные истории, связанные с насилием, он рассказывал шепотом.

По большому счету, вся его жизнь проходила в пределах того островка, что он выделил себе в Бруклине. Расизм и дискриминация итальянцев, в которых так часто видели смуглолицых уголовников, были совершенно реальны и не ограничивались предрассудками и насмешками. Приток иммигрантов из Италии в Соединенные Штаты на рубеже веков представлял собой самое массовое на то время переселение народа на планете. И реакция на него могла быть столь же решительной. Линчевание одиннадцати итало-американцев в Новом Орлеане в 1891 году; рейды Палмера в 1919 году, направленные против левых активистов, с особым рвением в отношении итальянцев; Закон о чрезвычайных квотах, подписанный президентом Хардингом в 1921 году, фактически ограничивший приток итальянских иммигрантов, но не затронувший переселенцев из Северной Европы, за которым последовал еще более строгий Закон об иммиграции 1924 года, подписанный Кулиджем; убийство по судебному произволу Николы Сакко и Бартоломео Ванцетти в 1927 году — вот некоторые из событий, отчасти определявших жизнь итало-американцев того времени. Он никогда не