описи имущества и записные книжки, документирующие жизненный путь мистера и миссис Бивел, — говорится в краткой статье. — Эти материалы дают уникальную возможность проследить историю пары, благотворительное наследие которой продолжает и по сей день формировать общественную и культурную жизнь Америки».

Возможно, мое недавнее семидесятилетие повлияло на то, что подобная новость — о том, что эти документы выставлены на всеобщее обозрение, — заметно подействовала на меня. Я никогда не придавала особого значения годовщинам и круглым датам. Тем не менее я не могла перестать думать о событиях, формировавших мою писательскую жизнь на протяжении почти пяти десятилетий. Ведь все это началось для меня с бумаг Бивела.

Та же сила, которая так долго удерживала меня подальше от Бивел-хауза, теперь влекла меня к нему. Вопросы, выветрившиеся у меня из головы, настойчиво возвращались из тишины, точно обратное эхо, раз за разом становясь все громче. Давно забытые события, места и люди возникали передо мной с такой ясностью, что грозили потеснить окружающую реальность. И может быть, потому, что они возвращались из такой дали и с такой скоростью, эти вопросы и воспоминания буравили, а порой и пронзали мой собственный образ, успевший отвердеть за прошедшие годы.

Я стала писательницей во многом благодаря Бивелам, пусть даже Милдред умерла за несколько лет до того, как я познакомилась с Эндрю. Но я никогда не решалась рассказать о том, что связывает меня с ними. Возможно, потому, что опасалась возмездия Эндрю даже из могилы. Но, скорее всего, потому, что всегда подспудно ощущала, что мои отношения с мистером и миссис Бивел представляют собой один из двух-трех источников моего писательства — другим таким источником был, что вполне очевидно, мой отец. Так много из всего, что я написала за несколько десятилетий, излагает в иносказательной форме историю этих отношений. Не раз, погрузившись в работу над очередным произведением — роман об уличном фотографе, статью об астрономических обсерваториях, эссе о Маргерит Дюрас, — я понимала, что снова пишу о Бивелах. Никто, кроме меня самой, разумеется, не заметил бы этой связи. Тем не менее эти зашифрованные и часто невольные аллюзии с самого начала питали мое творчество. Вот почему все эти годы я испытывала странное чувство, что стоит мне обратиться к этому источнику напрямую, как я его загрязню или, хуже того, иссушу. Но теперь, когда мне семьдесят, я больше так не считаю. Теперь у меня хватит сил.

И вот почему осенним утром я оказалась перед этими в кои-то веки открытыми дверьми. Чтобы вернуться в то место, где я стала писательницей. Чтобы искать решения загадок, которым, как я раньше считала, лучше оставаться неразрешенными, чтобы они питали мое творчество. И чтобы, наконец, познакомиться, пусть только через ее записи, с Милдред Бивел.

Внутри сумрачно. Две женщины колеблются на границе темноты, изучая карту, и наконец исчезают.

Какое-то время я глазею на фасад, а потом понимаю, что вижу перед собой не здание, а свои воспоминания, покрывающие его, точно калька.

Однажды я работала в этом доме. Но никогда не пользовалась главной дверью. Меня всегда впускали через служебный вход.

С тех пор прошло почти полвека.

Все, что я вижу за филенчатыми дверьми, — это тени.

Я вхожу.

2

В газетном объявлении могли бы не указывать точного адреса. Несмотря на то что у меня был почти час в запасе, когда я вышла на Эксчейндж-плейс, очередь молодых женщин вдоль здания уже обогнула угол Броуд-стрит и почти достигла Уолл-стрит. Несколько мужчин, шедших мимо, замедлили шаг, оглядывая девушек, и отпускали шутливые комментарии. Почти все поправляли галстуки и оглаживали пиджаки, чтобы проявить остроумие с самым опрятным видом.

Пепельный небоскреб занимал большую часть квартала. Поскольку прежде мне доводилось видеть его пирамидальную верхушку только с бруклинской набережной, я непроизвольно остановилась и подняла взгляд. Строгие, чистые линии взбегали по известняковым панелям и упирались в медные карнизы с избыточно витиеватым узором, готическими арками и футуристическими бюстами гладиаторов. Алчно, комично это здание посягало на всю историю — не только на прошлое, но и на мир грядущий.

За углом возводили новую высотку. Угловатый скелет, казалось, был готов наброситься на соседние здания. Пустота конструкции каким-то образом добавляла ей величия. По небу курсировали, точно немыслимые каноэ, стальные балки, подвешенные на невидимых тросах. А по улицам скользили их безразмерные тени, побуждая растерянных прохожих поднимать взгляды на внезапное затмение. Неожиданно у меня закружилась голова оттого, что на одной из паривших по небу балок я различила фигурки людей.

Почувствовав спазм в шее, я обернулась и увидела, что женщины, выстроившиеся вдоль стены, смотрят на меня, вероятно, принимая за приезжую, сраженную таким величием.

Я заняла место в конце очереди, узнав несколько лиц по другим подобным очередям. И, как и в тех случаях, все были одеты в самое лучшее. Кто-то — в твидовый костюм в елочку, кто-то — в вечернее платье, даже сейчас, летним утром. Моя юбка была тесновата. С виду что надо, но ходить неудобно. Жакет пришлось не застегивать. И юбка, и жакет — такие простые, что никакие веяния моды им не угрожали, — достались мне от мамы.

За исключением отдельных группок, оживленно болтавших, большинство женщин держались тихо. Я достала зеркальце и подкрасила губы. И заметила, что позади меня занимались тем же. К тому времени, как я все убрала в сумочку, очередь стала длиннее как минимум на пять женщин. Я раскрыла газету с объявлением. Там был обзор на книгу Грэма Грина «Брайтонский леденец», о которой я никогда не слышала и до сих пор не читала. Я запомнила это только потому, что в обзоре упоминалось имя героини — Айда. Я подумала, что это хороший знак.

Эта деталь помогла мне десятилетия спустя, когда я просматривала катушки с микрофильмами «Нью-Йорк таймс», чтобы выяснить дату того утра. 26 июня 1938 года.

Мне было двадцать три, и я жила с отцом в Кэрролл-Гарденс[22] в квартирке с проходными комнатами. Мы рискованно задерживали квартплату и задолжали всем, кого только знали. Несмотря на крепкую сплоченность скромного итальянского анклава у реки, между Конгресс- и Кэрролл-стрит (всего восемь кварталов на три), многие наши друзья и знакомые также находились в стесненных обстоятельствах, и мы больше не могли рассчитывать на чью-либо помощь. Смолоду усвоив, что одной зарплаты отца, работавшего печатником, не всегда хватает, чтобы свести концы с концами, я подрабатывала в соседних магазинах: мыла полы, расставляла товар, выполняла поручения, а став постарше, стояла за прилавком. Но вся эта работа была