— Значит, так! — Он говорил четко, словно рубил, размахивая ладонью в такт словам. — Ты срочно уезжаешь куда-нибудь, чтобы не мозолить тут всем глаза…

— Как это — уезжаю? — возмутился Андрей. — А битва? А подготовка? А Сартский?

— А битва! — отец Павел передразнил его противным голоском. — Что-то, лежа в постельке с молодухой, за всю эту седмицу ты не удосужился вспомнить о подготовке! Так что слушай и не вмешивайся!

Андрей пристыженно замолчал. Еще бы, угрызения совести, но главное, ощущение того, что его именно развели как лоха в очередной раз, что он опять сомлел в женских объятиях, как и с Милицей, до невозможности оскорбляли его мужское достоинство.

Самым обидным было то, что Преслава по местному обычаю не просто не имела права так нагло качать свои права, но и вообще должна была от радости, что на нее благородный господин обратил внимание, сопеть в тряпочку и пускать от счастья пузыри.

Так как Притула была вассальной ордену деревней, то все феодальные права распространялись на него как на командора ордена.

Да и вообще, какие феодальные права? Согласно традициям, она в принципе не имела никаких прав ни как женщина, ни как стоящая ниже по социальной лестнице.

В общем, товарищ командор, разделяй и властвуй!

— Так вот, — отец Павел выдернул Андрея из уничижительных самобичеваний, — ты должен не просто уехать на какую-нибудь охоту, а отправиться за подвигом! У тебя есть на примете какой-нибудь подвиг, сын мой?

— Да как-то… — Андрей пожал плечами, — только если…

— Если что? — Старик оживился. — Ну?..

Андрею в голову пришел давнишний разговор с Преславой о том «снежном человеке»:

— Да есть тут один уродец, «Волосатый дядька»…

Отец Павел как-то странно посмотрел на Андрея, немного подумал и махнул рукой:

— Ладно! Пойдет! Только ехать ты должен один и, — он предупредительно поднял ладонь, — даже не спорь!

— А с остальным что делать будем? Будешь… — Андрей поправился. — Я-то уеду! Может, и сгину там, горемычный…

Отец Павел воздел очи горе:

— Я тут твою репутацию спасаю! Ты заварил кашу, а мне расхлебывать! Подготовкой людей займется брат Ульрих, я кой-чем пособлю! Вообще, что-то мне не очень нравится то, что Сартский притих! Может, измышляет что?

Веселость тут же выветрилась, словно Андрей снова ощутил колючий взгляд Сартского:

— Вот и у меня пан Конрад из головы не идет! Мы-то торопились, боялись, что он нанесет упреждающий удар, как раз пока Белогорье некому защищать! А сейчас… Может, он войска стягивает?

— Некого ему стягивать! — сварливо пробубнил старик. — И так собрал всех, кого можно! Вон, даже пан Всерадский из Кривицы, что в трех седмицах перехода, добраться успел! В Старице говорят, что Конрад Сартский болен, даже соборовать его вроде собирались! Но я этому не верю: этого кабана и стрела с первого раза не возьмет, а тут захворал! Нет, тут что-то другое! Ладно, — он, опираясь на руку Андрея, поднялся, — вернешься — будем думать!

— А Преслава-то как? Мне-то чего делать? — взмолился Андрей.

— Я же сказал, вернешься — будем думать! Есть у меня одна мыслишка.

— Отец Бонифаций!

Мягкий и тихий голос служки вывел папского нунция из размышлений над письмом, которое тот собирался отправить в Лиенц.

Папа живо интересовался проходящими в Польше событиями и особенно появлением командора Святого Креста, который вынырнул, другого слова тут и не подберешь, из пучины забвения долгих пятнадцати лет.

— Да, сын мой?

Нунций внимательно посмотрел на монаха, прекрасно зная, что по пустякам тот беспокоить не будет. Здесь отец Бонифаций полностью полагался на своего наперсника, ибо тот за годы верной службы не раз показывал, что ему можно доверить любое дело.

Одна лишь поездка в Белогорье много стоила, ибо уговорить чудом воскресшего «хранителя» ордена на поход по ту сторону Карпат было невероятно трудной задачей. Но и тут брат Франциск отлично постарался, с блеском справившись со столь щекотливым поручением.

— Прибыл Иоганн Нойман…

Монашек замер, не договорив и выжидающе уставив на нунция кроткий взор, и склонил голову.

— Зови, — коротко отозвался отец Бонифаций, едва сдерживая напряжение, ибо с тревогой ожидал все эти дни известия о закарпатском походе крестоносцев.

Служка тут же почтительно склонился и почти бесшумно вышел, настолько тихими были всегда его шаги.

Нунций чуть дрожащими пальцами свернул пергамент недописанного письма и упрятал его в шкатулку, с сожалением подумав, что теперь придется использовать новый лист, безумно дорогой.

Цены на выделанные телячьи шкуры значительно выросли, денег постоянно не хватало даже на самые неотложные нужды, церковная казна в Кракове давно пустовала. Но тут не пристало экономить, учитывая каждый грош, ибо не писать же на плохенькой бумаге письмо его святейшеству.

Дверь в кабинет открылась, громко и уверенно топая сапогами, вошел Нойман, в испачканной и потрепанной одежде и в омерзительно грязных сапогах.

Почтительно преклонив колено, купец, по совместительству доверенный папский шпион, дождался пастырского благословения и тяжело поднялся на ноги.

— Рад тебя видеть, сын мой! Вижу, ты устал?

— Дорога была трудной, святой отец, вымотала полностью. Снег выпал рано, сплошная грязь. Еле через перевалы прошли обратной дорогой, даже думал, что застрянем в горах на зимовку.

— Зима ныне ранняя наступила, снежная будет, — с кроткой улыбкой произнес нунций.

У него отлегло от сердца, новости самые благоприятные, ибо он хорошо знал манеру Ноймана сообщать все хорошие известия не сразу, а лишь после тягучей и долгой пытки разговором. Знал, а потому и принял ее, решив проучить своего самого удачливого шпиона.

— Очень быстро и настолько внезапно, святой отец, что даже я не смог уберечь свои хорошие сапоги из кордобской кожи, они прохудились. Одни убытки мне от этих походов…

— Усердие в служении матери-церкви всегда трудно, а потому стоит заранее смириться со всеми трудностями на этом изнурительном поприще. Тогда и только тогда познаешь всю сладость…

— Святой отец, простите меня покорно, но ваш замысел увенчался успехом, таким, что в него и поверить трудно!

По тому, каким слащавым тоном заговорил Нойман и как он прикусил при этом собственную губу от бессильного недовольства, нунций понял, что достиг своей цели.

Теперь купец никогда не будет не то что тянуть кота за хвост, набивая себе цену, но и перестанет столь нагло вымогать деньги за якобы понесенные убытки.

Впрочем, на такие манеры отец Бонифаций не то чтобы обижался, нет, он их понимал — торговое семя всегда ищет возможности хоть ненамного, но пополнить свои кубышки.