– Что угодно.

Зажмурившись, Карл пишет что-то на листке бумаги, затем складывает его пополам и возвращает практикантке.

– Превосходно. Теперь откройте глаза.

Она разворачивает листок и, не глядя, сует его под зажим планшета. Тут же принимается что-то писать. Когда до нее наконец доходит, что написал Карл, по ее лицу и шее разливается яркая краска, похожая на ожог первой степени.

– Доктор скоро вас пригласит, – коротко чеканит доктор Эми. С нами она закончила.

– Сколько ты им заплатила? – спрашивает Карл, когда дверь за ней закрывается. – Какие документы и кредитки предоставила? Как мне тебя называть?

– Пожалуйста, сделай над собой усилие, – говорю я. – Визит к врачу входил в список моих условий, и у миссис Ти ты говорил, что ничего не имеешь против. А называть меня по имени в присутствии людей вообще не надо. Так всем будет проще.

– Не помню, чтобы соглашался. И еще я не доверяю людям, которые употребляют в речи слово «превосходно».

– Понимаю, Карл. Забудь. Мы пришли к другому врачу. Это была всего лишь «закуска».

– Не мы, а ты, – поправляет он. – Я почетный ветеран так называемых тестов Блесседа, основанных на шкале деменции Блесседа, выдуманной каким-то чуваком по фамилии Блессед[1]. Если Дева Мария имеет к этому какое-то отношение и лучше врачей на свете уже не сыскать, то нашим мозгам крышка.

С каждой милей, с каждой минутой Карл становится все меньше похож на того безгласного идиота, который жил у миссис Ти, носил галстук с Гринчем и не проявлял ни малейшего интереса к стихотворению Уолта Уитмена «Песня большой дороги» в моем исполнении. Он без конца острит, умничает, сыпет многоуровневыми метафорами и аллюзиями.

При этом минувшей ночью Карл снял со стен номера все зеркала и красные маки, аккуратно положил их на пол или отвернул к стене, точно непослушных детей. От блеска и величия гостиничного люкса не осталось и следа. Комната сразу стала маленькой, безликой и плоской, как коричневый задник зеркал. Свой поступок Карл объяснить не смог.

– Врач, которую мы ждем, все про тебя знает, – говорю я.

– Не понял. А про тебя она что-нибудь знает? Потому что ты вообще не моя дочь.

У меня в груди вспыхивает крошечный огонек паники – Карл так и задумал, конечно.

– Про это лучше не упоминать. Вообще ничего не говори обо мне при людях. А то быстренько вернешься к миссис Ти.

Карл только усмехается.

Надеюсь, светило медицины Люси Блюмштайн оправдает наши ожидания. Я долго отваживалась на визит в клинику, и для меня это большой риск (впрочем, только один из многих). Вы сами не знаете, чего добиваетесь. Это гадание на кофейной гуще, сказала она мне по телефону. Поскольку случай нестандартный, я найду для вас время, но точной и мгновенной оценки не обещаю. Я не смогу с уверенностью сказать, убийца он или нет. Однако, судя по голосу и тону, доктор Блюмштайн явно была заинтригована.

Мы с Карлом одновременно поворачиваем головы на стук. Входит крошечная и совсем неулыбчивая женщина. Мне удалось разнюхать, что сорок шесть лет назад ее взяла из корейского приюта состоятельная американская семья. Впоследствии Люси получила два высших образования – в Принстоне и Университете Джонса Хопкинса.

Теперь у нее под глазами залегли огромные темные мешки. Мятая медицинская форма висит как на вешалке, намекая на постоянные сверхурочные и ежедневную диету из пресных батончиков мюсли. Никакой косметики и украшений, никаких планшетов, блокнотов, телефонов. Доктор Люси Блюмштайн взяла на консультацию только свои мозги.

– Здравствуйте, мистер Фельдман. А вы, должно быть, дочь?

Киваю.

– Я доктор Блюмштайн. Можете называть меня Люси. – К моему великому облегчению, она ничего не говорит о нашем телефонном разговоре, хотя тогда, по телефону, она без всяких церемоний заявила, что не держит секретов от пациентов, если они не утратили способности к мышлению. – Мистер Фельдман, сядьте на этот стул, пожалуйста.

Настроение у Карла изменилось. Я вижу это по его деревянным движениям, по тому, как он сбрасывает ноги с кушетки и ударяет каблуками по полу.

Впрочем, распоряжение врача он выполняет.

Та подкатывает свой стул и садится напротив.

– Мистер Фельдман, упритесь руками мне в руки, пожалуйста, и как можно сильнее толкните.

Карл медленно поднимает ладони. Я смотрю вниз, на их ноги: одни в сапогах из змеиной кожи, другие в резиновых сабо «Биркеншток». Исход этой дуэли известен мне заранее: сейчас доктор Блюмштайн пронесется на своем офисном стуле по комнате и влетит прямо в красочную пластиковую модель мозга, которую Карл с порога окрестил «Картофельной головой».

– Может, лучше не надо?.. – вмешиваюсь я. – Он…

…Уже толкает. Узел на бицепсе заметно напрягся.

Я недооценила докторшу: ее кресло сдвигается всего на несколько дюймов. Вскоре она опускает руки.

– Неплохо.

Лицо у Карла горит, но не от физической нагрузки – от гнева.

– Пусть моя дочь выйдет из кабинета!..

Люси кивает мне на дверь.

Я начинаю соображать, что Карл мог прихватить с собой из номера. Вспоминаю вещи, которые так и не нашла – ножик, красный эспандер. Сегодня утром он не позволил себя обыскать.

Оставлять его наедине с кем-либо не входило в мои планы. Мало ли, что сболтнет…

– Конечно, – говорю я и закрываю за собой дверь.

Вот уже сорок пять минут я сижу в вестибюле, пока Люси и Карл общаются. Сорок шесть. Сорок семь.

Доктор Люси Блюмштайн почти все свое время проводит в компании убийц. Напрасно я решила, что она не справится с Карлом и что ее блестящий пластиковый мозг до сих пор никто не скидывал со стола. Большую часть жизни Люси проводит не в этой клинике, на двери которой рядом с именами других партнеров выгравировано ее имя, а в федеральной тюрьме.

Она согласилась оторваться от работы только потому, что я соврала и представилась дочерью предполагаемого серийного убийцы Карла Льюиса Фельдмана. Для верности я даже кинула ей на электронную почту наше совместное селфи на рассыпающихся ступеньках дома миссис Ти. Я знала, что перед такой историей устоять невозможно: знаменитый на весь мир фотограф-убийца, юная ранимая девушка, известный врач с мрачным прошлым и тяжелым детством. Кроме того, я знала, что она будет вынуждена хранить врачебную тайну.

Тот же самый приемный отец, который всем сердцем полюбил двухлетнюю Люси и перевез девочку через океан, одним прекрасным утром выстрелил из пистолета в свою спящую жену. Люси к тому времени уже не было дома: она только-только поступила в Принстон. У отца был Альцгеймер, и стрелял он не очень метко. Приемная мать Люси выжила, однако после долгой реабилитации наотрез отказалась видеть мужа.