Все прошло?

Но что мне было написать ему в ответ? Я не раз имела возможность убедиться: чем больше выжидаешь, чем больше тянешь, тем труднее потом объясняться. Я заварила чашку чая, включила камин, подсчитала разницу во времени и набрала его номер.

Грант ответил сразу:

– Оливия! Я уже извелся от беспокойства! У тебя все нормально?

– Да. Да, извини меня, Грант. Я тут завертелась как белка в колесе. Столько вопросов необходимо уладить. И я купила себе новый телефон. Только забыла сообщить тебе номер.

– Забыла?

– Знаю-знаю… Мне очень жаль…

– А старый мобильник… Ты его что – потеряла? Зачем тебе понадобился новый телефон?

– У меня здесь очень много дел. Придется задержаться. И купить новый мобильник было дешевле, чем пользоваться старым.

– Что ты такое говоришь? Ты не можешь там оставаться! Мы должны продать дом твоей матери. Билл и Хоакин ждут нашего ответа – будем ли мы покупать эту квартиру или нет. Им ведь надо знать, выставлять ли ее на продажу. Я тут, как могу, от них отбиваюсь, а ты – вне доступа! Что, черт возьми, происходит? Почему я не могу получить информацию ни от Нэнси, ни в галерее? – возмущенный Грант замолк, чтобы перевести дыхание, а я представила, как он хлопнул себя по колену огромной ручищей, заляпанной пятнами краски. – Ты не можешь так долго торчать в этой Англии!

– Оказывается, могу. Я здесь, в Англии, – командирский тон Гранта становился чересчур напористым, что я осознала лишь в последние несколько недель. Смысла продолжать игру в кошки-мышки больше не было. – Грант, я не знаю, как тебе это сказать по-другому. Так что скажу прямо: ты не можешь получить информацию, потому что я сказала им обсуждать все вопросы только со мной, – я сделала глубокий вдох: – Я больше не хочу быть с тобою.

Мои слова встретила мертвая тишина. А потом я услышала:

– Ох, солнышко! Ты просто все еще скорбишь по маме. Из-за переживаний тебе все видится в ложном свете. Не нужно доводить ситуацию до абсурда. Мы с тобой – одна, единая команда.

– Да неужели, Грант? Что-то мы не были командой, когда я девять дней пролежала в больнице, а ты заскакивал ко мне на часок. И то не каждый день! Разве мы были с тобою командой, когда мне пришлось переехать в старый мамин дом, потому что вашему величеству было недосуг ухаживать за мной после больницы в нашей квартире?

– Ты не справедлива, Оливия! Я же заканчивал картину к выставке, когда все случилось. И ты это знаешь! Я старался как лучше!

– Нет. «Как лучше» было бы, если бы ты находился рядом со мной, – выплеснула я, наконец, затаенную обиду. – Я же чуть не умерла, Грант!

– Я понимаю. Я тебя подвел. Но я был страшно напуган. Я потерялся!

– А каково было мне, как ты думаешь?

– Прости! Я люблю тебя, Оливия. Ты это знаешь, – Грант на пару секунд замолчал, но у меня не нашлось слов, чтобы заполнить возникшую паузу. – Послушай, Оливия! Возможно, дело не в утрате и не в тоске. Но разве ты забыла, что говорили врачи? В таком состоянии не стоит принимать важных решений. Пускай хотя бы год пройдет после смерти родного человека. Возвращайся домой, и мы спокойно все обсудим.

На какой-то леденящий, пугающий миг мне подумалось: а, может Грант прав? Может, у меня такая реакция на все происшедшее?

Но я снова вспомнила одиночество, снедавшее меня в больнице, ощущение брошенности в мамином доме и помотала головой:

– Близость между нами исчезла еще до аварии. Я просто не желала отказываться от жизни, к которой привыкла. Я не хотела этого признавать, но… все кончено.

– Подожди, Оливия? А как же квартира? И все твои вещи?

– Мне все равно. Мне нужны лишь мамины картины и рисунки. А больше в ней нет ничего, без чего я не могла бы обойтись.

– Ты говоришь серьезно?

– Да. Мне жаль…

– Но это сумасшествие, Оливия! Мы были вместе восемь лет! Восемь!

– Я помню. Но лучше разбежаться сейчас, чем после свадьбы.

– Но мы приложили столько усилий, чтобы до нее дошло. И вот теперь, когда появилась надежда на лучшую жизнь… Дом твоей матери… Квартира… Ты же любишь эту жизнь! И ты обязательно пожалеешь, что отказалась от нее, когда переживешь всю эту драму.

– Драму? Моя мама умерла, Грант.

– Ты понимаешь, что я имею в виду. Обстоятельство заставляют тебя сомневаться во всем. Но ты любишь меня, любишь нашу жизнь. И ты это знаешь!

– Любила. Теперь уже нет, – произнесла я редакторским тоном, прямо и четко. – Я расстаюсь с тобой, Грант. И это не обсуждается. Давай вести себя, как взрослые.

– А-а, вот как ты заговорила? Поняла, что скоро получишь денежки за материн дом, и решила от меня отделаться? После всего, что я…

– Я не собираюсь все это выслушивать, – перебила я Гранта. – Мне нужны мамины картины. Ты можешь позвонить в галерею.

– Я оставлю эти картины себе. Они послужат мне компенсацией, раз ты решила не делиться со мной прибылью от продажи дома.

– Грант, пожалуйста! Мы можем обойтись без лишних дрязг? Ни дом, ни картины тебе не принадлежат.

– Ну… Подай тогда на меня в суд.

– В суд? Быстро же ты пошел на эскалацию…

– Это ты слишком быстро пошла на разрыв. Мы прожили вместе шесть лет. И все, что мы за это время заимели, будет считаться совместно нажитым имуществом.

– Это же абсурд, Грант…

– Я больше не желаю разговаривать, – произнес он и отключился.

Потрясенная, я долго пялилась на телефон, потом принялась исступленно нажимать на кнопку повторного вызова. И лишь через минуту, осознав бесперспективность этого занятия, прекратила.

Мое дыхание стало прерывистым, и я встала, чтобы унять разбушевавшийся гнев. Какой урод! Я, конечно, получила бы обратно картины. Никто бы не присвоил ему столь личное имущество. Но меня не на шутку разъярило то, что Гранту вздумалось на него притязать. Мне нужно было позвонить маминому агенту и выяснить законность его гнусных поползновений. «А что, если он попытается продать картины?» – пронеслось у меня в голове. Ярость сменилась легкой паникой.

Но вместе с тем я испытала глубокое облегчение, осознав, что поступала правильно, не рассказывая Гранту об остальном: усадьбе, поместье, своем новом титуле.

И еще я ощутила облегчение от того, что, наконец, освободилась от него. До этого разговора я все-таки не понимала, как злило меня его дезертирство, насколько преданной я себя чувствовала, лежа на больничной койке. Снова ощутив это глубокое, болезненное одиночество, я потерла колено. Что меня удерживало от разрыва с Грантом так долго?

Переполненная эмоциями, негодуя и радуясь одновременно, я натянула свитер, надела на голову кепку и вышла на улицу. Солнце еще висело над холмами достаточно высоко, и в моем распоряжении оставалась пара часов для прогулки при дневном свете. После долгой и темной зимы поворот к лету уже казался очевидным и необратимым. Я двинулась вниз по главной улице.