– Возмутительно! – пробасил инспектор, выскакивая в коридор.

– Возмутительно… – перевёл переводчик и, перед тем как закрыть за собою дверь, неожиданно подмигнул доктору Бугрову.

Долго, долго утрясал этот скандал генерал Мизрахи. Симпатичный белобородый шкипер (полундра! прямо руль! пошёл шпиль!) оказался последовательным и мстительным ябедником: пять или шесть, не соврать бы, жалоб были направлены им на официальных бланках Красного Креста во все возможные инстанции, даже в канцелярию премьер-министра Израиля. Генерала Мизрахи трепали, как треплет зайца охотничья собака, но подчинённого он не сдал. Доктор Бугров каялся, божился, выслушивал с опущенной, как у школьника, головой от начальника яростно-цветистые монологи на иврите, арабском и французском. В общем, утряслось. Во всяком случае, верзилу-шкипера Аристарх у себя больше не видел, возможно, и тот избегал встречи и при имени доктора Бугрова впадал в оцепенение. Но спустя года четыре, будучи, как ему казалось, просто непробиваемым циником, с нулевой, как ему казалось, чувствительностью, Аристарх сорвался во второй раз.

Это был француз, раскованный красавец. Остроумный и, на первый взгляд, легкомысленно дружественный. Впечатление оказалось ложным: игривый француз буквально душу вытрясал, ковыряясь в историях болезней самых отъявленных головорезов. Называл он их даже не «политзаключёнными», а «правозащитниками». Доктор Бугров кратко и холодно отвечал на вопросы, под конец уже просто отмалчиваясь. Дело близилось к завершению, список страдальцев с жалобами на доктора был исчерпан, но даже брезжившее окончание пытки настроения не улучшало. Дело в том, что миляга француз, то и дело извиняясь за «занудство», повторял одну и ту же фразу: «На то мы и Красный Крест, приятель. Наше дело – радеть и спасать».

Кстати, с первой же фразы он перешёл на английский: «дадим отдохнуть нашему переводчику, а? Галерный раб – просто грёбаный чувак на танцполе по сравнению с этими работягами…» – и переводчик уселся на кушетку и задремал, смешно, по-детски, свесив коротковатые ноги.

Доктор Бугров взглянул на часы: красавчик торчал здесь с утра, радел и спасал, полностью игнорируя то обстоятельство, что в «обезьяннике» сидят в тесноте, ожидая приёма, те же заключённые.

– А вы откуда родом? – спросил доктор Бугров, внезапно переходя на русский. – Ах да, из Франции. Из прекрасной свободолюбивой Франции… Скажите, а когда сжигали Жанну д’Арк, где был ваш Красный Крест?

Француз недоуменно улыбнулся:

– Что-что? Я не очень это… по-русски?

Переводчик проснулся, будто его резко пнули в бок, и растерянно смотрел на обоих, стараясь понять – с какого места переводить, и вообще, с какой дури этот угрюмый парень, отлично чирикавший с Домеником по-английски, внезапно забыл язык и покатил на русском какую-то историческую муть. Он пытался вклиниться в быструю отрывистую речь доктора, даже руками показывал – мол, стоп, стоп, дай же крошку-паузу!

– Или когда убивали Маргариту Наваррскую? А когда гильотина Революции расхерачила половину населения, вы там что – кочумали? Или возьмём чуток позже: когда французы сами депортировали своих евреев в лагеря, поставляя немцам больше людей, чем те у них просили? – что там с Красным Крестом случилось: он упал в обморок всем составом? Ведь он, кроме шуток, вполне уже существовал и, как вы справедливо раз двести сегодня заметили, «радел и спасал»? Ну, хорошо, евреи – ладно, это пыль под ногами великих народов. А когда после войны вы же своим женщинам брили головы за то, что те рожали от немцев, избивали их до смерти и волокли по улицам голыми… где был ваш разлюбезный Красный Крест, прятался?.. Зато теперь вы «радеете и спасаете», да? Вы святы и возвышенны, как старая блядь в монастыре, и преданы делу борьбы за регулярную клизму в жопу убийц и насильников. Переводи, переводи! – крикнул он в бешенстве замолчавшему переводчику. – Что ж ты заткнулся?!

– Я… не уверен, – пробормотал тот. – Это трудно перевести. Слишком образно.

– Тогда переведи, – ледяным тоном велел доктор, – чтобы проваливал, пока ему не врезали: у меня в «обезьяннике» скоро все заключённые обоссутся.

Француз улыбнулся и сказал:

– Не пойти ли нам пообедать?

Аристарх молча наблюдал, как тот аккуратно складывает блокнот и ручку в небольшую изящную сумку винного цвета; даже на расстоянии видно – из кожи отличного качества. В Союзе времён его молодости такие сумки называли «пидорасками». Перед тем, как покинуть кабинет, француз обернулся и так же легко проговорил:

– А вы неплохо знаете историю Франции, приятель.

За все годы вынужденных, вымученных встреч с представителями Красного Креста Аристарх всего лишь раз встретил человека с собственным взглядом на людей и на факты; человека, доверяющего только здравому смыслу и собственным глазам.

Томаш его звали. Родом из Словакии или из Словении. Он оказался в группе инспекторов Красного Креста, прибывших в тюрьму «Маханэ Нимрод» в суровые дни массовой голодовки заключённых.

В один проклятый день осуждённые за террор выбрасывают в окна все свои ложки-плошки-кружки и начинается кромешный ад, так называемая «чрезвычайная ситуация». Гудит сирена, и с этого момента весь персонал тюрьмы, а уж медики – те особенно, сидят в стенах цитадели сутками, неделями – безвылазно.

Доктор Бугров, как и все остальные, третью неделю торчал в застенках, как осуждённый; ночевал на узкой смотровой кушетке в своём кабинете, практически не спал, бесконечным конвейером измерял давление, проверял у голодающих объём бицепса, трицепса… Похудевший, измученный, с красными от недосыпа глазами, с недавно возникшим неприятным головокружением, он практически не разгибался.

Заключённых притаскивали на носилках – те часто делали вид, что потеряли сознание; это тоже было одним из методов их борьбы.

Аристарх давно изобрёл собственный способ проверки на подлинность подобных голодных обмороков. На блошином рынке в Яффо купил медный кувшинчик и, когда приплывали носилки с очередным бессознательным голодающим, наполнял кувшинчик водой и выливал тому на физиономию, приговаривая: «В нашем климате это даже приятно». В подавляющем большинстве случаев тот мгновенно подскакивал и с вытаращенными глазами орал, что его пытают.

Тот парень, инспектор Томаш – маленький, тщедушный, с небольшой лысиной, – напоминал средневекового монаха: у него были чётки в руках, ониксовые, – идеально круглые крупные бусины, благородно светящиеся изнутри, когда на них падал свет. В первый же день Томаш прилепился к медсанчасти, сновал здесь, пытался помогать Аристарху и фельдшерам. Ничего не требовал, больше молчал. Однажды заметил взгляд доктора на чётки, приподнял их и улыбнулся: «Успокаивает».

– Я знаю, – кивнул доктор. – У меня тоже есть, янтарные.

Выдвинул ящик стола и показал. Янтарь был старым, отполированным пальцами; изумительно, солнечно-жёлтым. И градины тяжёлые одна в одну: щёлк, щёлк, щёлк…

Не стал уточнять, что они достались ему от Хадада Барзани, главаря военизированного крыла ФАТХа, приговорённого к пяти пожизненным за серию организованных им кровавых терактов. Вспомнил день, когда того, нажравшегося во время голодовки, на носилках доставили в медсанчасть с болями в животе. Зная, что в коридоре есть камеры, Барзани, пока тащили его, выкрикивал лозунги, кричал о победе, растопырку «V» свою показывал. В кабинете доктора притих – здесь камер не было, здесь соблюдалась врачебная тайна даже таких пациентов.