Она шутки не подхватила, сухо заявив, что приехала специально встретиться с «политзаключённым таким-то». Не все его запросы и просьбы могут быть удовлетворены, и он уже знает об этом, но доктор Мусаева хотела бы лично встретиться с «политзаключённым», всё объяснить, он этой встречи ждёт.

– Да за ради бога, – ответил Аристарх.

Он выдал ей на ознакомление все бумаги, о которых она просила, вызвал надзирателя, чтобы тот проводил в камеру. Пока она ждала, пытался разговорить: хотелось увидеть, как она улыбается, эта неприязненная дама.

– А вы всегда террористов называете «политзаключёнными»? Этот ваш политик, если я правильно помню, зарезал у Шхемских ворот девушку и двух австралийских туристов.

– Ваша так называемая «девушка» была солдатом, не правда ли?

– Правда. Но у неё такие же тонкие, как у вас, были руки, и так же в дни месячных ломило поясницу и тянуло живот. А теперь она мертва.

Доктор Аида Мусаева вспыхнула:

– Всякий, кто учил в школе такой предмет – историю, понимает, что общество, содержащее тюрьмы, в которых страдают политзаключённые…

Аристарх перебил её, помимо воли любуясь высокими взлётными бровями:

– Всякий, кто учил в школе такой предмет – историю, знает, что понятие «политзаключённый» вовсе не синоним понятий «святой», «герой» или «освободитель». Тот тип, который взорвал Александра Второго, лучшего царя за всю историю России, тоже был «политзаключённый», хотя он – убийца великого реформатора.

Она сухо проговорила:

– А вы отменный демагог!

– А вы – отменная безмозглая курица.

Она вновь вспыхнула смуглым румянцем, резко поднялась: стройная женщина, довольно высокая, и одета со вкусом: серые свободные брюки, бледно-зелёный элегантный пиджак… Молча вышла; надо же, редкая женщина: не ответила на оскорбление. Крепкий орешек! «Ну ты и дурак же», – сказал себе доктор Бугров, и приступил к утреннему приёму.

– Ты новости слушал? – спросил Адам.

– Нет, а что?

Доктор Бугров стеснялся признаться, что в машине слушает только классическую музыку. После рабочего дня невозможно было впустить в себя ещё хотя бы миллиграмм этой чёрной копоти. Вспомнил, как в последнюю поездку к «Большому лунному кратеру» в Негеве средняя Лёвкина дочь, скандалистка, актриска и задрыга, закатила истерику именно по поводу непременного музыкального сопровождения в их путешествиях.

– Никогда, никогда нормальной музыки тут не услышишь! – кричала она. Когда принималась оттирать сестёр и качать права, её брови смешно задирались чуть не на середину лба и дыбом стояли, пока она не добивалась своего. За то и кличку получила: Брови-домиком. Её музыкальные предпочтения метались между тяжёлым роком и рэпом. Вспомнил, как, отревевшись (он не поддался на скандал и просто умолк, и молчал километров тридцать, заодно не отвечая на вопросы остальной, невиновной публики), она притихла там, на заднем сиденье, а потом вдруг порывисто подалась к его спине, постучала кулачком по плечу и буркнула:

– Ну ладно, Стаха, я дура, дура! Ругатели идут пешком. Ставь этого своего… Альбинони.

– Ну, ты даёшь! Новостей не слушаешь? А что слушаешь – футбол? Ещё одного судью хлопнули. Это уже третий за полгода, а?

– Да ты что?!

Новость его огорошила. За последние месяцы кто-то планомерно отстреливал судей. Аристарх был уверен, что искать надо среди бывших или настоящих заключённых.

– Заключённые по камерам сидят, – заметил начмед Безбога, когда, вторым по счёту, убили судью Верховного суда Меира Коэна.

– Кто-то сидит, а кто-то и гуляет, – пожал плечами доктор Бугров. – Они же у нас отпускники…

Он вышел в предбанник и молча смотрел бесконечно крутящийся кадр: оцепленный автомобиль судьи Михи Грина возле его дома в Герцлии, где он и был застрелен вчера вечером, возвратившись от матери.

Горячую новость передавали по всем каналам. В «обезьяннике», как обычно, орали, телевизор, как обычно, включён был на крайнюю громкость.

Потому он и не сразу услышал крики – где-то за пределами здания, во дворе.

Они накатывали издали, приближаясь, приближаясь… «Доктора! Доктора!»

– Что там? – он бросился к окну.

По их тюремному плацу бежал, вернее, торопливо и меленько перебирал ногами надзиратель из четвёртого блока Салман. Бежать он не мог, ибо тащил, обеими руками обхватив, кого-то, чья голова была накрыта пиджаком. «Доктора!!! Доктора!!! Помогите!!!» – вопил он, продолжая тащить странный прицеп. За ним семенил задыхающийся, грузный мужчина в одной рубашке, – видимо, пиджак-то на голове того, кого тащат…

Аристарх заметил серые брюки, понял, кто это, похолодел, ещё не зная – что там, под пиджаком.

– Открывай! – крикнул Нехемии и вылетел наружу. Грузный мужчина – видимо, переводчик – скулил от страха, а женщина молчала. Господи, да как она держится на ногах?! Он подбежал, подхватил её с другого бока, вдвоём с охранником подняли и втащили её внутрь. Переводчик трусил сзади, скуля: «Аида… Аида…» Пока несли её по коридору в кабинет, надзиратель, сцепив зубы и задыхаясь, скороговоркой рассказывал:

– Карамель варил на плитке… ждал её, ублюдок… Как вошла, плеснул в лицо… Хорошо, успела головой дёрнуть, глаза не задеты.

Уложили на кушетку, пиджак упал на пол…

– Смывать!!! Боря!!! – крикнул доктор. – Морфин, силверол! И много, много воды! Скорее!

Страшная смесь кипящего с маслом сахара прилипла к лицу – для кожи это равносильно взрыву. Боря притащил целый таз с водой, вкололи морфин, принялись смывать, промывать глаза – слава богу, хоть глаза не пострадали. Но с правой стороны лица кожа слезала слоями.

Она молчала… Смотрела в потолок остановившимися чёрными глазами, почему-то не теряя сознания от боли. Только дышала тяжело. Единственный выход был – немедленно везти её в больницу.

– Машину подгоните, скорее! Так, подняли, понесли, Салам! Боря, быстро за руль!

«Господи, как же она душераздирающе молчит!» – думал, держа её на руках, на заднем сиденье машины, пока Боря гнал по разделительной полосе. Он мечтал, чтобы она потеряла сознание. Он и сам мечтал потерять сознание, только не смотреть в её чёрные потускневшие, но упрямо открытые, вопящие глаза…

Вечером напился вдрызг в одиночку, хотя собирался ехать к Лёвке с Эдочкой: у тех сегодня была годовщина свадьбы. Отмечали, как всегда, узким кругом: пара друзей, дочери, ну и вечный неизменный Стаха, как же без него. Не смог: позвонил, уже пьяный, просил прощения… за всё!

– За что – «за всё»? Ты что – надрался? – спросил Лёвка, выслушав этот бред. И гораздо тише: – Ты что… нашёл – её?!

– Да нет, – сказал он. – Нет.

А сам подумал: надо же, Лёвка, – в самую точку попал! Почему, почему, когда ругался с врачихой из Баку, а потом тащил её на руках и смывал мерзкую жирную накипь с обезображенного лица, вместе с лоскутами запёкшейся кожи, и смотрел, смотрел на неё, понимая, что никогда уже эти прекрасные брови не будут лететь так надменно над чёрными глазами; и когда мчались по разделительной полосе, он сжимал её руки, мечтая, чтобы она потеряла сознание, лишь бы не страдала! – почему в эти минуты он представлял себе только её, свою Дылду – летящую с обрыва, глотающую речную воду, переломанную, кулём – поперёк Майкиной спины?!