В Гус-Рокс я влюбился с первого взгляда и на всю жизнь.

Там я оказался благодаря любезности своего сокурсника и близкого друга, Питера Келли. Его родители проявили невероятную мудрость (и денег имели достаточно): в 1961 году они купили полуразвалившийся коттедж на тихой улочке, выходившей на пляж, и близко не подпускали к нему ни дизайнеров, ни реставраторов. В тот вечер, когда мы праздновали окончание школы, он привез нас туда целой компанией, так что восклицание «Что за черт?!» вырвалось не у меня одного.

С товарищами по колледжу мы позднее пристрастились к красотам Кеннебанкпорта[35], в особенности же к веранде «Арундельской пристани» – самого милого бара в Америке, где ближе к вечеру мы потягивали, бывало, джин с тоником или холодное как лед пиво, созерцая, как в самом устье реки во время прилива снуют рыбацкие лодки и катера, с борта которых можно наблюдать резвящихся китов. Мы подолгу стояли, ощущая приятное покалывание тоника на ладонях загорелых рук, стояли, пока свет дня не сменялся сумерками, а потом и полной темнотой, пока не приходилось набрасывать куртки поверх рубашек с короткими рукавами, пока комары не облепляли нам ноги чуть ли не сплошным ковром. И все время говорили о своих успехах, мечтах, планах на будущее и при этом не верили, что когда-нибудь может быть лучше, чем вот здесь и сейчас.

Для большинства из нас оказалось, что может. Ребята женились, продвигались по службе, заводили детишек и добивались успехов – и обо всем этом ежегодно сообщали друг другу, собираясь вместе все в тех же краях: то на песчаных пляжах Гус-Рокс, то в гольф-клубе на мысе Арундель, то в приятной обстановке «Арундельской пристани», где бармены помнили нас по именам и даже не путали напитки, которые каждый из нас предпочитал. Чья-то жена или подружка однажды заметила: «Вот уж не представляю, ребята, как вы можете рассказать друг другу что-нибудь новенькое, если все время только и делаете, что без конца болтаете о прошлом». Тем не менее всегда находилось, что рассказать, а от пересказа эти истории становились лишь забавнее.

В свое время я с нетерпением ждал, когда смогу познакомить с Кеннебанкпортом Гарри. Не допускал мысли, что кто-нибудь способен полюбить Гус-Рокс сильнее, чем я, и все же Гарри удалось превзойти меня в этом. Он, бывало, с упоением рылся в песке, рассекал волны на мелководье, резвился в прозрачной воде, а иногда просто трусил вдоль берега рядом со мной, беспричинно улыбаясь всей своей неизменно симпатичной мордахой. Благодаря ему все эти десять лет я регулярно проводил там лето, снимая какой-нибудь старенький коттедж на побережье – в других с собаками не принимали. Но это меня не смущало: мы же с ним были вдвоем, в Мэне, а все остальное роли не играло. Рано утром мы уже были на берегу и ранним вечером снова возвращались туда. Менялись сопровождавшие нас женщины, иногда женщин с нами вообще не было, но мы с ним все равно приезжали в Мэн. Вечно мокрый, Гарри сидел на переднем сиденье, высунув из окна нос, обдуваемый морским бризом, а на площади Док-сквер ложился у дверей магазина, пока я делал неизбежные ежедневные покупки.

Последний приезд летом, в августе 2004 года, был одновременно и лучшим, и самым худшим из всех. Даже не думал, что радость и грусть способны переплетаться так тесно. Гарри болел, ему становилось все хуже. Я на месяц снял красивый новый дом примерно в миле от моря – современную ферму, задняя веранда которой выходила на лес и поле. Каждое утро мы медленно прогуливались по Гус-Рокс. Гарри трусил рядом со мной, все с той же «улыбкой» на морде, щурясь против утреннего солнышка. Думаю, собаки не способны вспоминать прошлое, хотя все может быть. И если верно последнее, то Гарри вспоминал, как в былые годы летел, взрывая песок, стараясь сразу поймать далеко брошенный мячик, окунался в прибой, переплывал речку, выкапывал такие глубокие ямки, что из них виднелся только его хвост да вылетали бесконечные фонтанчики песка. Теперь он стал совсем другим. С поседевшей мордой, постаревший, Гарри жадно любовался пейзажем и внюхивался в запах соли, пропитавший воздух.

Потом мы оба сидели на мягком песке у края дюн и грелись на солнце. Гарри смотрел на воду, окидывал взглядом молодых собак, которые мчались по кромке прибоя, начинал вроде бы выкапывать ямку, но скоро останавливался и не без удовольствия глядел на меня, будто желая сказать: «А помнишь..?» И если бы он умел выговаривать «спасибо», то непременно сказал бы. Я мог и говорил, крепко обнимая его, прижимаясь рубашкой к его влажной шерсти, касаясь носом его уха. «Другого такого друга у меня не было и не будет», – повторял я ему снова и снова.

Тогда, пробыв в Мэне недели две, я почти отказался от всего прочего – от гольфа, от дневных прогулок на берег, когда Гарри туда было нельзя, от долгих обедов в ресторанах, от ночных посиделок в «Пристани». Уже тогда я понимал то, что хорошо знаю сейчас: очень скоро придет время, когда я буду готов отдать все на свете, лишь бы вернуться в прошлое и провести еще часок с этим невероятным псом. Мне хотелось насладиться тем, что у меня еще оставалось, хотелось посвятить как можно больше времени ему – ведь столько чудесного я ощутил в Мэне благодаря Гарри.

В один прекрасный день к нам в гости приехали моя мама и сестра Кэрол – два человека, которых, кроме хозяина, Гарри любил больше всех на свете. Когда они вошли в дом через большую застекленную дверь, Гарри буквально нырнул под чайный столик и замер там. Мама расплакалась, решив, что мой пес уже умирает. Сестра была в шоке. Я же только рассмеялся: Гарри хотел того же, чего и я, – провести побольше времени вдвоем, а их вторжение расценил как попытку забрать его с собой.

И мы прожили тот месяц вдвоем: пляж по утрам, веранда, выходящая на лес, в дневные часы (Гарри растягивался на полу, а я стучал на ноутбуке). По вечерам мы ездили в город, съедали тарелочку жареных моллюсков, потом возвращались домой, а в машине по радио шли трансляции матчей «Ред Сокс», которые в то время успешно двигались к финалу национального чемпионата. В последний вечер мы задержались на пляже допоздна, пока не погасли последние лучики света. Посидели на мягком песке у реки. Я несколько раз отжался, создавая видимость того, что все идет, как обычно. Гарри привычно лизал меня в нос. Я посмотрел на его исхудавшую мордочку и проговорил:

– Гарри, мне не хочется, чтобы ты напрягался ради меня. Я знаю, что тебе очень больно. Когда ты соберешься уходить, дай мне знать, и я позабочусь о том, чтобы все прошло как можно лучше.

Пока я говорил, Гарри смотрел мне в глаза, потом отвел взгляд.

У меня в голове все время вертелась фраза, которую любил повторять старина Билл Клинтон: «Не так уж много времени требуется, чтобы прожить жизнь». А у собак жизнь идет и заканчивается куда быстрее, чем у людей.

Когда мы в тот вечер уходили с пляжа, я понимал, что Гарри больше его не увидит. Он наблюдал, как пару часов назад я упаковывал вещи, поэтому тоже, наверное, все понимал. И все же шел за мной – уверенно, охотно, отважно. Главным ведь было не то, где мы находимся и что именно делаем, а то, что мы вместе. И до самого конца Гарри оставался спокойным.