Глеб время от времени дотрагивался до длинных, сильных и холеных пальцев, Ольга вздрагивала в ответ, и это было — как удар током, и это было — удивительно хорошо.

А потом была ночь, и в ней не было того безумного эротического угара, волной которого накрыло их в первый раз. А была тихая и удивительно спокойная радость узнавания, радость близости, когда придуманная человеком раздельная речь бывает просто не нужна, фальшива и неуместна.

Да и зачем они, слова?

Мысль изреченная есть ложь…

Кто это сказал?

Кажется, Тютчев.

Какая, в принципе, разница.

Потом, когда Ольга уснула, неслышно дыша и прикрывшись только тонкой льняной простыней и разметавшейся волной светлых волос, он сначала долго смотрел на ее успокоившееся после бурной близости длинное, сильное, но в то же время такое хрупкое тело, а затем натянул джинсы и свитер и тихо вышел на балкон.

Покурить и подумать.

Ему нужно было во многом разобраться.

…Под утро она ушла, и он наконец-то смог лечь и заснуть.

Разбудил его, естественно, Князь. Погода была отличная, ему все-таки удалось договориться с пограничным катером, и можно было идти снимать. Кроме того, на катере обещала быть еще одна любопытная парочка, старинные друзья: генеральный директор «Шератона» и командир местных пограничников.

Так что, давай, поднимайся, господин журналист Глеб Ларин, сегодня у тебя есть редкий шанс убить даже не двух, а сразу трех зайцев.

Давай-давай.

Вперед.

Арбайтен.

А то, что ты всю ночь шуры-муры крутил, так это, сорри, абсолютно никого не волнует, потому как является всего лишь суровым фактом твоей большой и светлой, но при этом глубоко личной жизни.

Ларин тихо выслушал саркастическую тираду временного шефа, сказал «угу», сладко зевнул, прислушался к птичьему щебету за открытым окном элитного номера и снова провалился в радостный и светлый утренний сон.

Блин.

Какая еще тут, на фиг, работа…

Перебьются.

Следующим, кто попытался его разбудить, был, разумеется, Художник. И самое печальное, что у него это, к сожалению, получилось.

Наверное, просто потому, что Сашка знал Глеба как облупленного.

Поэтому не стал полагаться на разговоры по телефону, а просто взял у горничной запасной ключ, спокойно вошел в номер и невозмутимо вылил на любимого начальника целый графин ледяной воды из-под крана.

После чего из номера весьма благоразумно слинял.

Мало ли что.

Глеб тут же вскочил: злой, мокрый, всклокоченный, готовый к драке, но — абсолютно проснувшийся.

Что, собственно говоря, и требовалось.

Князь потом, за завтраком, очень долго смеялся.

А Ларин, наоборот, дулся.

Но это уже было совершенно нормально…

Пограничный катер оказался — не просто так, а адмиральский.

И этим все сказано.

Они неторопливо прошлись вдоль побережья, и Сашка, повизгивая от восторга, наснимал столько изумительных картинок — на три фильма хватит. Потом Глеб попросил остановиться где-нибудь в безветренном и красивом месте и записал очень даже приличное интервью с погранцовским полковником, а потом они снова прошлись вдоль побережья, до «Шератона», где пришвартовались у навороченного причала элитного пляжа отеля.

Там он записал материал с генеральным — более чем толковым и хорошо известным в деловых кругах России мужиком лет пятидесяти, взахлеб рассказывавшем о подготовке своего хозяйства к сезону и о скором вводе в строй еще одного отеля сети, под который ему наконец-то удалось получить весьма солидные инвестиции.

И погранец, и генеральный Ларину понравились.

Было видно, что мужики при деле, причем, деле, которое любят и знают.

Не понравилось другое.

Оба зачем-то по собственной инициативе заговорили о выборах и о своей безусловной поддержке Сочнова.

И опытное ухо битого редакционного волка уловило в их интонациях некую настороженную брезгливость.

Не по отношению к нему, Ларину, разумеется. У них сразу же установился правильный рабочий и человеческий контакт — Глеб, все-таки, как-никак, был одним из лучших в своей области, умел чувствовать и очень тонко настраивать клиента под интервью. Просто как никто другой.

И не по отношению к Князю: его оба старинных приятеля явно очень неплохо знали и искренне уважали.

По отношению к самому мэру.

Ларину это откровенно не понравилось, потому что входило в резонанс с его собственными ощущениями.

Что-то здесь нечисто, господа.

Очень нечисто.

Ну, да Бог с ним…

Позже разберемся.

А пока печени предстояло вынести еще один удар знаменитого южноморского гостеприимства.

По крайней мере, стол уж был накрыт — прямо на пляже, даже и рюмки наполнены.

Строгий метрдотель в черном костюме с золотым бейджиком и несколько улыбчивых официанток в симпатичной шератоновской униформе готовы были в любой момент угадать очередное желание дорогих гостей.

Ларин вздохнул.

Это начинало утомлять.

Блин.

Море морем, горы горами, но пора и честь знать.

Если б не Ольга…

Хорошо еще, хоть на этот раз обошлось без излишеств.

Просто вкусно покушали под неторопливый разговор, вежливо посмеялись над столетней давности анекдотами, которыми сыпал шератоновский управленец, и так же вежливо попрощались.

Вот только осталась почему-то какая-то подленькая недосказанность, недоговоренность, неискренность.

Не раскрылись перед ним до конца эти сильные и уверенные в себе мужики, истинные хозяева нынешней российской действительности.

То ли холуем князевским посчитали, то ли работающим исключительно за немалые и грязноватые зеленого цвета деньги наемником-профессионалом.

Ларин таких знавал.

И относился к ним — соответствующе.

Может, стоило задержаться немного, водки побольше с мужиками выпить?

Нормальные ведь мужики-то.

Соль земли.

Князь, в общем-то, намекал…

Может, стоило прислушаться?

Нет.

Не стоило.

Что ему с ними, с этими старыми пердунами, детей крестить?

Отснял да улетел.

Наше дело такое.

Телевизионное.