– Ну, вот и хорошо. Я так и знала, что мы с вами поладим.

Когда Марина наклоняла голову, большие круглые серьги с затейливым ажуром бросали легкие золотые блики на ее кожу, а глаза, слегка подкрашенные, казались совсем уж колдовскими.

– Дорогой мой Валерий Аркадьевич! Я вижу, что вы замечательный человек: чуткий, добрый, внимательный. Конечно, вы не откажете нам, правда? Вы понимаете, как важно то, что делает Анна Артемьевна? Она спасает этих бедных людей. А ведь любой из нас может оказаться на их месте. Как говорят, от тюрьмы да от сумы не зарекайся.

Цветнов слегка вздрогнул на слове «тюрьма» и заморгал. Он подписал все, что нужно, вышел проводить и даже подал дамам пальто.

– Прощайте, любезный Валерий Аркадьевич!

Марина легко щелкнула пальцами около его уха, а потом нахмурила брови в сторону секретарши – та закрыла рот, села и с деловым видом уставилась в монитор. Потом, слушая разнос сверху, бедный Цветнов никак не мог вспомнить, когда же он подписал продление на эту проклятую аренду, но сам думал: «И чего было не подписать? Доброе дело люди делают…»

Марина с Анной принялись хохотать, как только вышли на улицу.

– Ну, ты сильна! – Обе даже не заметили, как перешли на «ты». – Господи, какое у него лицо было!

– Давно я так не развлекалась! Это дело надо отметить. Пойдем кофейку выпьем? С тортиком.

И они еще немножко посидели в кафе, а потом Марина поехала домой, и чем ближе подъезжала, тем быстрее уходила радость и возвращалась привычная тоска: «Лёшка! Эх ты, Леший… Как теперь жить…»

Марина пыталась разыскать Засыпочкина, думая помочь ему, хотя плохо представляла, как именно. Несколько раз она ходила туда, где увидела его впервые, потом спросила у Анны, не помнит ли та, случайно, такого человека с тетрадкой?

– Глаза прозрачные? Совсем безумный, бедный! Давно не видела. А что?

– Я знала его…

Засыпочкин так и не нашелся, как будто примерещился или появился специально, чтобы привести Марину к Анне. Но Марина чувствовала – его больше нет – и некоторое время даже искала в новостях сообщения о несчастных случаях с бездомными, пока не наткнулась на страшное фото обгорелого человеческого тела: какие-то отморозки подожгли спящего бомжа. Марина прекратила поиски.

«Господи, и откуда они берутся, эти нелюди!» – думала она, вспоминая происшедшую с ней сто лет назад историю. Марина, тогда беременная Мусей, спустилась в метро, села, дожидаясь поезда, на лавочку, а на соседней лавке лежал и спал старик бомж, не очень и грязный. Народ его обходил, не тревожил. Кепка на пол упала – какая-то женщина подняла, положила ему под бок. Марина закрыла было глаза – как вдруг: крик, шум, грохот! Увидела: старик рядом с лавкой валяется, руками голову закрывает, денежки рассыпались, женщины кричат, а здоровый бугай бьет его ногой под ребра.

– Ты что, сволочь, делаешь! – кричат женщины.

– Да убивать таких надо, мразь эту, ползают тут, воняют, б..! – в сердцах бросил бугай и пошел.

Марина встала и направилась за ним, чувствуя, как застилает ей глаза уже не контролируемая ярость. Молодой, накачанный, сытый, гладкий, в дорогих джинсах…

– Стой. Эй, я тебе говорю.

– Это ты мне?

Взглянул на нее: так, мелочь какая-то!

– Ну? Что надо?

– Ты сейчас что сделал, а?

– Отстань!

– А то что? Ударишь меня? Беременную женщину ударишь?

– Не нарывайся, ты! Отвали, сказал! – А сам занервничал – вот пристала! Но никак не мог просто повернуться и уйти – держало что-то. Что за хрень? – Отвали, сука!

Ярость Марины выплеснулась через край, и парня отбросило к колонне – он почувствовал удар такой силы, что мозг словно взорвался. И стремительно подлетел прямо к лавке, возле которой сидел плачущий старик бомж, пытаясь собрать скрюченными от артритной боли пальцами мятые денежки, а они все падали и падали на пол, а сердобольные тетки поднимали и совали ему в карманы пиджака…

Бугай словно сверзился прямо в старика и, заорав внутри себя от ужаса, тут же ощутил, как ноют суставы, как болит треснувшее от удара ребро, кружится голова, трясутся руки, как сводит от голода живот и течет из носа. Почувствовал осколок, застрявший с сорок пятого, когда он, совсем молодой и необстрелянный, подорвался на случайной мине – товарищ успел оттолкнуть его, а сам погиб. А ему вот – осколок на память. За какие-то секунды увидел всю свою жизнь – простую, незатейливую, вот так страшно кончающуюся. А за что? За какие грехи-то, Господи?

Марина выдернула его обратно и, глядя прямо в глаза, сказала:

– Если ты, тварь такая, еще раз кого обидишь – я тебя из-под земли достану.

И отпустила.

Он больно стукнулся затылком и съехал спиной по колонне вниз, на пол. Марина повернулась и села в подошедший поезд. Всего-то минуты две прошло, а казалось час. «Господи, – подумала она. – Какая я дура! Хорошо, Лёшка не узнает, а то бы прибил». Она вышла на первой же станции в город – оказалась «Фрунзенская», и Марина сразу свернула в тот самый парк, где когда-то, в прежней жизни, назначал ей свидания Дымарик, и долго сидела там на скамейке, коря себя: «Зачем, зачем я так с ним, с этим придурком? Надо было совсем по-другому».

Парень же, так и оставшийся на платформе, трясся, сучил ногами, пытаясь встать, слюна текла из уголка рта, джинсы намокли, на полу расплывалась желтая лужа, а с другого конца платформы к нему медленно шел, лениво постукивая дубинкой по боку, мрачный милиционер…

Леший вернулся из Чехии рано утром, заглянул в спальню – Марина лежала на его половине постели, на его подушке, обнявшись с тем самым никому не нужным несуразным медведем. У Лёшки защемило сердце. Он долго стоял, глядя на нее – за окном все светлело и светлело, луч солнца скользил по стене… Алексей повернулся и пошел в мастерскую, и когда Марина совершенно случайно его там обнаружила, заглянув и сразу закрыв дверь, – он уже сделал карандашный эскиз картины, привидевшейся ему утром. Он еще не догадывался о том, что, сколько бы ни делал эскизов и вариантов, ни один из них не сможет сравниться с тем, что он увидел, потому что образ будет меняться вместе с ним – день за днем, год за годом. Он еще не знал, что будет писать эту картину всю жизнь.

Марина заметила, что Лёшка вернулся другим: она не чувствовала в нем прежней ярости – только растерянность и тоску. При детях и бабушке они разговаривали, как всегда, и только сами знали, что все это – маска, прикрытие, хорошая мина при плохой игре. Игра не ладилась. Раньше они мирились без труда – Леший легко вспыхивал, но быстро отходил и знал, что нужно сразу виниться, даже если не виноват, иначе Марину «заклинивало» надолго: она замыкалась и переставала с ним разговаривать, чего он никак не мог переносить. Но мириться он умел плохо – не знал, что сказать, как подойти, и топтался, вздыхая и сопя, а то просто лез целоваться. Но Марина всегда шла ему навстречу. А сейчас… Проходили дни, недели, а им так ни разу не удалось поговорить. Леший по-прежнему спал в мастерской, и когда они случайно оказывались наедине, Марина сразу уходила.