Он понимал, в чем дело: Марина не хотела оправдываться, не хотела делать первый шаг, чтобы он потом не обвинил ее, что она по-своему заморочила ему голову. Это был ультиматум: или ты мне веришь, или нет. Он верил – и не верил. Умом и сердцем понимал, что быть не могло ничего из того, что подсовывало ему услужливое воображение, развивая сюжет с рождественским поцелуем и заставляя думать, что жил в сплошной лжи. Но стоило ему вспомнить сцену в цветном полумраке под портретом Валерии, как он не верил уже ничему.

Как-то вечером Леший решил вдруг выпить чаю – работа не ладилась, и он понимал, что в таком состоянии мало на что способен. У него всегда опускались руки при размолвке с Мариной – однажды он ей даже сказал:

– Когда ты меня не любишь, у меня все из рук валится. Не получается ничего.

– Лёш, ты что! Я тебя всегда люблю.

– Всегда? И когда я?..

– И когда ты. С чего бы я так страдала? А ты? Меня через раз любишь, что ли?

– Да нет…

– Может, ты сам себя не любишь, когда у тебя ничего не получается, а?

Он только хмыкнул. Вот и сейчас – не получалось. Но тут уж он точно знал, что сам себя просто ненавидит. Пришел на кухню – она там: сидит с чашкой чаю, позвякивая ложечкой. Леший почувствовал – она немножко другая, помягче. Может, удастся поговорить? Достал свою кружку…

– Я заварила свежий.

…налил чаю покрепче, насыпал побольше сахару, как любил…

– Там есть лимон.

…отрезал тонкий ломтик лимона, уселся и открыл было рот, чтобы сказать что-то – сам не знал что, как вдруг Марина выпалила:

– Я беременна. – И взглянула ему прямо в глаза.

Леший увидел, как ее бледное лицо, начавшее было расцветать улыбкой, страшно изменилось – она совсем побелела и выскочила из кухни. Он даже увидел зависший в воздухе дымный сине-фиолетовый след ее глубокой обиды: Алексей так гневно удивился ее словам, совершенно забыв, когда они последний раз были вместе – ему в помрачении казалось, что прошли годы! Он опомнился в следующую же секунду, вспомнив и Рождество, и атласные брючки, но было поздно, поздно – Марина уже увидела его пульсирующую болью мысль: «Это не мой ребенок». Леший схватился за голову – так все испортить! И когда Марина сама – сама! – сделала первый шаг!

В полной ярости он со страшной силой ударил кулаком по столу и тут же взвыл от боли – попал по прихватке, поэтому костяшки не разбил, но рука мгновенно распухла и пальцы онемели. Ну что за идиот!

Он сунул руку под струю холодной воды, потом нагнулся и подставил голову – волосы намокли, и вода потекла за шиворот. Шмыгая носом, он пошел в спальню. Осторожно открыл дверь и заглянул – Марина лежала на постели лицом к стене. Леший вздохнул: он хорошо знал эту позу. Будет трудно. Он присел на край постели. Что сказать, он категорически не знал. Прости? Сколько можно! Он так устал быть виноватым! И вот, пожалуйста – опять виноват. Прервав его внутренние мучения, Марина вдруг спросила, не оборачиваясь:

– Что у тебя с рукой?

Леший чуть не взвыл опять, как давеча на кухне: «Что у меня с рукой – ты видишь! Посмотри лучше, что у меня с душой!» Марина повернулась и быстро села, взяв его за руку.

– Господи! О стену, что ли, саданул?

– По столу, – признался он.

– У тебя голова на плечах есть или нет?

– Похоже, что нет.

– Правая рука, рабочая! Ты же мог кость сломать! По-моему, там и так трещина. Надо будет рентген сделать.

Леший преисполнился надежды – так она переживала, так нежно, залечивая, ощупывала его руку.

– Ну вот. Вроде бы все. Пошевели пальцами.

Он послушно пошевелил – нормально.

– Потом сделай рентген. Вдруг я что-то не так починила.

– Да ладно. Спасибо.

Они помолчали, сидя рядом.

– Нет, я не знаю. – Сказала внезапно Марина, пока Алексей лихорадочно пытался придумать, как начать разговор. – Если так, то надо разводиться.

– Как… разводиться? Ты что такое говоришь? – Леший обомлел: вот тебе раз!

– Ну, если ты про меня так думаешь.

– Я так не думаю!

– Вот только не надо.

– Марин, это было секундное помрачение рассудка. Я забыл…

– Что ты забыл? Что ты мой муж?

– Нет! Я забыл, когда мы с тобой… последний раз! Мне казалось, это было черт знает когда, чуть не год назад, а прошло-то всего три недели, я все прекрасно помню, и… Оно как-то так само собой подумалось.

– Подумалось! Само!

– Марин, но ты же знаешь, это мое больное место.

– Если тебя кто-то когда-то обманул, при чем здесь я?

– Конечно, ни при чем! Но ты же знаешь, как я с ума схожу, когда ревную. А ты со мной и разговаривать не хочешь.

– Разговаривать? Это ты со мной не стал разговаривать. Даже слушать не захотел. Из машины меня выкинул, как собачонку какую.

– Марин, ну что ты говоришь, из какой машины, когда?

– Тогда! Забыл?

– Я не выкинул… Я… попросил…

– Попросил?! Умчался, только искры из-под колес! Не позвонил! Где он, что он! Четыре дня! Хоть бы матери позвонил или, не знаю… Юлечке! Если со мной не хотел говорить! Я чуть с ума не сошла, думала… не дай бог…

– Мариночка!

– Мариночка… Где ты был?

– Да нигде я не был. По Москве мотался, потом… напился в гостинице…

– Четыре дня пил?

– Вроде того…

На самом деле он опомнился почти сразу: ведь на самом-то деле и не видел ничего. Они просто стояли рядом в цветной полутьме, Марина – спиной к Лешему, Анатолий – лицом, и Лёшка даже не был уверен, что Анатолий ее обнимал! Но все остальное ему тут же нарисовало ревнивое воображение. Кровь ударила в голову, и он испугался, что не сдержится и ударит Марину, а тогда можно сразу прыгать под поезд метро! Почему под поезд метро, на котором Леший почти и не ездил, он не знал, но это первое, что пришло в голову. Пометавшись по Москве, Алексей остыл, но, вспомнив, как выгнал из машины Марину, окончательно расстроился. Он плохо помнил, что делал те четыре дня – он впал в депрессию и запил. Но в один из этих безумных дней, слегка протрезвев, он поехал к ребятам, к Сереге с Татьяной. Ребятам сказал, что случайно был рядом и решил зайти. Посидели, выпили. Он не рассказал им ничего, но Татьяна догадалась, что что-то не так. И он сам в конце концов не выдержал – спросил у Татьяны, пока она мыла посуду, а Серега убирал со стола:

– Тань, как ты считаешь… Марина… могла бы… мне изменить?

Татьяна повернулась и внимательно на него взглянула:

– Нет.

– Никогда?

– Никогда.