Леший молчал.

– Лёш, я не знаю, как тебя еще убеждать. Ты сам определись, веришь мне или нет.

– Ну, а тогда-то что было? У елки?

– Ах да! Это еще труднее объяснить…

– Ты дух Валерии, что ли, вызвала?

– Она сама пришла. Или Анатолий ее призвал, не знаю – он так тосковал, чудовищно просто. Знаешь, как ломка у наркоманов, так и у него было. И Валерия попросила его поцеловать – проститься. Я была как проводник, медиум, понимаешь? Я сама ничего вообще не чувствовала, да он меня и не касался даже, просто стоял очень близко. Ты знаешь, как я могу не допускать до себя.

– Да-а…

– Я понимаю, в это поверить невозможно! Я и сама бы не верила, но это уже второй раз.

– Второй? С Валерией?

– Нет, первый раз с Дымариком. Я на кладбище ездила – проститься с ним, на похороны-то не осмелилась прийти. Это давно было, мы с тобой всего год, что ли, прожили. Правда, я не уверена, что сама его вызвала – там жена была и сын…

– Ничего себе…

– Я тебе тогда не стала рассказывать. А сейчас все думала, как бы тебе это показать, но так и не придумала. Я, правда, не знаю, как это происходит! Оба раза я сама ничего не делала.

– Так что же это, Марин? Выходит – смерти нет?!

– Лёш, я не знаю! Что я могу знать?! Я такая же, как все, просто умею некоторые вещи, которые другие не могут, только и всего. Ты знаешь, я что подумала? Может, съездим к ней?

– К Валерии?

– Да. У меня такое чувство, что она это специально сделала. Мне кажется… ты только не сердись! Она старалась свести меня с Анатолием – чтобы ее место в семье заняла. Видишь же, без нее все разваливается.

– Да ты что!

– Я с Валерией много общалась в последнее время и лучше ее узнала – она открывалась мне пару раз. Ты во многом был прав про нее, а я еще тебе не верила. Помнишь, ты увидел – любви нет ни капли? Так и есть. Она говорила: «Нет у меня того, чем любят. Все выжжено». И как женщина холодная была, и просто как человек. Снежная королева. А я ей была нужна – и тут ты прав! – как источник любви, которую она сама никому дать не могла. И то, что я чувствовала от нее – моя же любовь и была, отраженная. Вместо любви у нее было такое, знаешь, звериное чувство собственности – на детей, на Анатолия.

– И на тебя!

– Да, наверное. Ему она разрешала погулять – как пса на длинном поводке выводила. И то только потому, что ей это не нужно было – секс. У него поэтому и ломка такая сейчас – поводок порвался. И ты знаешь, Валерия все это про себя поняла, только когда со мной встретилась. Она говорила: «Прожила жизнь, а не знала, что калека». Тоже ты угадал! И она пыталась, искренне пыталась как-то… исправиться, что ли. Но не получалось. Знаешь, вот как человек, который делает добро только потому, что знает: так надо. Так принято, так прилично. А главное, не будешь делать добро – тебе самому будет плохо. А если б знал, что ничего ему самому не будет плохого – да он наплевал бы на всех!

– А есть, которые не могут не делать. И будут делать добро, даже если им самим от этого будет плохо! Знаю одну такую.

– Лёш, перестань. Нашел тоже… идеал. Забыл, как я Киру чуть не убила? Мне до сих пор во сне снится…

– А, кстати, я забыл тебе рассказать. Я же там и Киру встретил, в аэропорту. Представляешь, она волосы в красный цвет выкрасила.

– Рыжий?

– Красный! Как знамя! И я…

– И что ты? Возбудился?

– Марин, ну я не знаю просто! Вот что ты такое говоришь, ей-богу!

– Обиделся! Прости, прости! Ну, и что Кира?

– Да я хотел картину написать…

– Киру? И напиши. Ты у меня, что ли, разрешения спрашиваешь?

– Вдруг тебе это не понравится, кто тебя знает.

– Да ладно! Что за картина?

– Я хотел ее в виде клоунессы написать! Ты знаешь, я ведь очень давно ничего сам для себя не пишу, все заказы, одну только начал, да и то не очень получается, а тут вдруг прямо увидел, как это должно быть…

– Лёш, да пиши ты, что хочешь. Господи, совсем я тебя затыркала…

Был один из тех ярких солнечных морозных дней, что так редко выдаются в Москве, когда Марина повезла Лешего к Валерии на Троекуровское кладбище. Будний день, пустынно, поблескивают на солнце сугробы на надгробиях, рядами стоят заиндевевшие памятники и яркими пятнами выделяются свежие венки. У Валерии – только низкая ограда да фотография, завернутая в полиэтилен. Марина нагнулась было смахнуть снег – Лёшка отстранил: «Дай, я». Смахнул снег, положил цветы. Постояли – Валерия, улыбаясь, смотрела на них с фотографии. Потом Марина сказала:

– Ну что, ты довольна? Видишь, что получилось? Ты думала, что лучше делаешь? Кому только? Мы сами решим, как нам всем лучше, понимаешь? От тебя уже ничто не зависит. Отпусти нас, пожалуйста! Меня отпусти, Алексея, Анатолия, девочек. И прости. Я люблю Лёшу, и он меня любит. Я тебя простила. И ты нас прости!

Марина оглянулась на побледневшего Лёшку:

– Присядь! Вон скамеечка.

Он сел, не чувствуя под собой ног. Воздух наэлектризовался, волосы у него на теле стали дыбом, и Леший услышал знакомый хрипловатый смех, звучавший где-то внутри его самого. Он вдруг ощутил, что та гиря вины, которую он все это время волочил за собой, исчезла. Он вдохнул морозный воздух и засмеялся: «Как же легко на душе!»

– Спасибо! – сказала Марина. – Спасибо! Я всегда буду тебя любить.

И Леший повторил вслед за ней:

– Спасибо! Любить – не обещаю, но что помнить буду – это точно.

В такси они держались за руки и чувствовали себя школьниками, отпущенными на каникулы раньше срока, а Лёшка всю дорогу улыбался – ничего не мог с собой поделать! И словно не машина их везла – на крыльях летели. Войдя домой, он не выдержал – снимая с Марины шубку, обнял ее сзади, поцеловал несколько раз в шею, около уха, отогнув воротник-стойку, а Марина, резко повернувшись, притянула Лешего рукой за шею, и они так впились друг в друга, целуясь с какой-то даже яростью, что на какое-то время ослепли и оглохли. Лёшка с силой прижал ее к входной двери, и только услышав совсем близко звонкий голос Ваньки, кричавшего бабушке: «А я не хочу! Не хочу!» – они замерли, тяжело дыша и бессмысленно глядя друг другу в глаза.

Марина приложила палец к губам и за руку потащила его в спальню. Они лихорадочно раздевались, путаясь в застежках и пытаясь помогать друг другу – посыпались градом пуговицы от Лёшкиной рубашки, а он, рыча от нетерпения, стаскивал с Марины через голову свитер. Проваливаясь в бездну, Марина нащупала рукой подушку и вцепилась в нее зубами, чтобы крик не услышали дети. Потом они бессильно лежали на берегу, выброшенные волной, – и стало слышно, как бабушка ворчит, проходя мимо по коридору:

– Совсем с ума посходили, белым днем запираются! Ночи им мало!