соловья не хватало. По утрам над полями долго бродил туман. К полудню он стоял белой стеной над долиной Немана, и исчезал потом под дуновением ветра.

Пауки справляли свою свадебную неделю в эти ясные дни, набрасывая на поля шелковый покров, который вскоре должны были рассеять легкие вздохи умирающего лета.

Воздух был гулким и ясным на далекое расстояние, прозрачные леса едва скрывали залетевшую птицу. Поля переливались зелено-желтыми и серыми пятнами, как спокойные озера. Одинокий клен на краю клангяйской нивы рдел, как охваченный пламенем стог.

Из усадьбы по косогору скакал верховой: топот копыт то утихал, то доносился яснее с попутным ветром. Верховой, видимо, очень спешил, он хлестал коня по бокам, колотил его по шее. Выехав на дорогу к поселку, он пустил коня вскачь.

Линкус, копавшийся на своем огороде, снимая последние головки мака, подумал: «Кто бы это мог быть? Уж не полиция ли?»

При этой мысли ему стало неловко.

Разобрав по одежде, что верховой не из начальства, Линкус успокоился и пробормотал вполголоса:

— Тьфу! Нашел кого бояться!

Когда всадник, проскакав мимо сараев, повернул уже более спокойной рысью к усадьбе Тарутиса, Линкуса разобрало любопытство, он пошел на огород, чтобы виднее было.

Как только верховой подъехал ко двору и бегом исчез в дверях дома, оттуда тотчас же выбежала женщина с ребенком, наверно Тарутене, а за нею и сам Юрас. Во дворе у них уже собралось несколько человек. Посланец снова вскочил на коня и пустился галопом обратно.

— Что там у них случилось? — сказал Линкус жене, когда увидел бегущих к усадьбе полем Тарутиса с женой.

— Что-то недоброе, — отозвалась она. Вот бегущий по вспаханному полю человек остановился на мгновение, помахал рукой отставшей женщине, видно, что-то крикнул, бегом вернулся назад, взял малыша за руку. Скоро они завернули в кусты, спустились в долину и скрылись.

— Привез батрак от Ярмалы приказ, и — дуй в усадьбу, — добавил Линкус, принимаясь за работу.

Во двор Линкуса вошел возвращавшийся из города сосед:

— Что там у Тарутисов стряслось?

— Видели и мы.

— А шут его знает. Мы вот тоже думали-гадали с бабой, что бы это могло быть.

Сосед примостился на старых дровнях, брошенных около дома, положил рядом с собою сверток с селедками и стал рассказывать, что нового слышал в городе, кого видал, у кого имущество продают с молотка. Припомнив последнюю новость, ради которой он и завернул к Линкусу, сосед оживился: с первого числа следующего месяца доведется выполнять такой приказ: кого увидят с небритой бородой, с черными ногтями или продранным локтем, тот будет платить штраф. Коров надо будет мыть, лошадей чистить щетками…

— Будет тебе! Выдумываешь все!

— Вот даст тебе староста прочитать приказ, тогда увидишь!

— Невидано-неслыхано! Не знают, что и придумать. Тут времени нет и себя-то в порядке содержать, когда же тут за скотиной так ухаживать! Война, что ли будет?

— Война! Господам денег надо. Прикажут потом, чтобы все отрастили себе бороды, а у кого не вырастет, с того штраф.

— Ну, что ты! Неужто и это еще будет?

— Не поручусь. В Каунасе и не такое еще могут выдумать эти дармоеды…

За их спиной кто-то затопал. Все обернулись и увидели быстро шагающего старшего сына Линкуса.

— Стасюк, не знаешь, что там у Тарутисов? Чего это они помчались в усадьбу?

Стасюк не отвечал, будто и не слыхал. Было ясно, что он с важной вестью: чем ближе он подходил, тем больше спешил.

— Пороховичка убило!..

— Что ты!..

— Еще живой. Отвезли в усадьбу…

— Ах, болезный ты мой!

Линкус-отец встал, вытянул свою гусиную шею:

— Кто убил, где, как? Рассказывай толком. И что он тебе, поросенку, за Пороховичок, разве у него имени нет!

— Ну, бревно из настила упало, ударило его по голове и размозжило. Он вез мимо моста, — рассказывал Стасюк, как случилось несчастье.

— О, господи! — вымолвила жена Линкуса, — у меня будто от сердца кусок оторвали. Когда случится с кем-нибудь беда, не могу ни работать, ни есть.

— Может, еще и не так страшно, как рассказывают. А ты-то сам видел, Стасюк? — обернулся сосед к мальчику.

— Ну да! Мы орехи собирали с Улинскасом, это их жилец нам сказал, который у нас топор украл. Мы побежали к тому месту; кровищи там — вся дорога залита.

— Вот у нас все так, не по-людски, ради денег надо ребенка панам отдавать. Хорошо, что мы своего не отдали… Или с голоду пропал бы, или бы бык его забодал. А Юрас ведь своего учить хотел…

— И то правда. Ярмала ведь не заботится, чтобы у него работники и накормлены и одеты были, — поддержал его сосед. — Намедни иду мимо усадьбы, а кто-то мне кричит: «Здравствуйте, дядя!» Думаю, какой это постреленок сюда забрел? Гляжу, а это сынишка Тарутиса наваливает воз; вилы плачут! Я и подумал: родители, небось, не поставили бы сына на такую работу, чтоб горб наживал или надорвался. Такого карапуза и на мужскую работу посылать!

Мать прибежала в усадьбу в одной кофте, как была, с клубком пряжи в руке. Казюкаса уложили на крыльце рабочего барака. Голова его была обмотана мокрыми тряпками, волосы сбились космами, слиплись от крови. Глубоко запавшие глаза чуть светились. Когда мать припала к нему всем телом, мальчик дышал тихо и, видимо, не узнал ее.

Батраки рассказывали отцу, что, только когда упало бревно, Казюкас закричал не своим голосом, а потом, будто ничего и не было, — молча терпел, как сонный. Бог его знает, лишь бы проломанной костью не повредило мозга, а то ведь он молодой, живучий, не пропадет. Только крови очень уж много потерял.

— Кровь — это ничего. Даже хорошо, что дурная кровь вышла. Я, помню, во время войны… — успокаивал кто-то в толпе, но рассказ его прервали рыдания матери.

— Казюкас, сыночек мой!..

Она срывала с разбитой головы тряпки, лоскутья.

— Не тронь его, — отвел руки жены Тарутис, — видишь, он чуть живой.

— Загубили моего сыночка! — повторяла мать, не отрываясь от него.

Младший мальчик, смотревший большими круглыми глазами на отца и мать, на незнакомых людей и на обмотанную тряпками голову брата, выпустил из рук надкушенное яблоко и громко заплакал.

Из местечка вернулся верховой и сообщил в утешенье, что сейчас приедет фельдшер. Общее волнение перешло в нетерпеливое ожидание этого человека, который один только и мог, по общему убеждению, отдалить смерть. Поминутно кто-нибудь выбегал в поле и смотрел на большак. Потеряв всякое терпенье, отец, нахмурившись, сидел возле больного, держа его маленькую ручку в своем большом кулаке.

Пришел в барак и Ярмала. Он