затошнило. Ее сердечко не выдержало. Не успела даже до дверей добежать, и тут же в классе… Сколько было слез, неприятностей от родителей, вообразите только себе!

Тарутису захотелось махнуть рукой на все это, но ради учительницы он сдержался и сказал:

— Известно, они господские дети, барышня! Им можно целый год дергать за уши моего сына, дразнить его Моховиком или Пороховиком. Коли он бедняк, так его можно и колотить! Ведь не раз сын приходил из школы в слезах. И опять он же сам и виноват!

Лекции учительницы не было конца, перемена давно кончилась, за стеной класс гудел, как улей, шумели и друзья Казюкаса и его враги, а учительница все проповедовала.

Юрас стал озираться, давая ей понять, что эти вразумления ему неинтересны и ненужны. Взгляд его на минуту задержался на нескольких фотографиях, развешенных на стене, на велосипеде, на маленькой кровати с подушечками, расшитыми цветочками и птичками. На одном была вышита зелеными нитками башня вильнюсского замка и за нею восходящее солнце.

Барышня советовала наказать мальчика. Порка, конечно, не поможет, лучше исправлять его страхом божьим, истинами веры, кстати, — напомнила она, — насчет уроков религии… тоже не годится, что находятся родители, которые высказывают через детей свои взгляды. Её это, собственно, не касается, сын может и не учиться религии, но ведь вырастет мальчишка, как камень, как пень в лесу.

Тарутис больше не мог сдерживаться и решительно заявил, что веру нельзя внушать насильно. Не слишком ли много этих сказок для молодого ума…

Учительница не дала и договорить добровольцу. Она несколько раз вставала, вздыхала, прерывала его восклицаниями: «Подумайте! Вы видите! Ого!» Она иронизировала над словами крестьянина, как только могла.

— Сказки? — воскликнула учительница, отталкивая лежавшую перед ней на столе книгу, словно хотела расчистить плацдарм для предстоящего сражения. — Как это вы, взрослый человек, могли сказать это, не подумавши? Сказки! — она хотела воспроизвести при этом интонацию и голос Тарутиса, чтобы сильнее выразить свою иронию. — Ведь это врожденное, это коренится в сердце, в чувствах! Правда, вера — дело свободного убеждения, как вы говорите, но она живет, таится в каждом из нас. Поймите, ведь если один такой испорченный подросток с нездоровым духом начнет говорить подобные вещи, он внесет дисгармонию в души малышей.

В это мгновение Юрас почувствовал пропасть, отделяющую его, малообразованного крестьянина, от новой интеллигенции, которой понадобились новые мудреные речи и глубокомысленные понятия о боге, которая вынуждена уже была прятаться за разные там латинские словечки. Теперь Тарутису захотелось показать себя и худым и темным, но так, чтобы учительница больно ощутила это.

— Ну, на этой гармонии сыну моему можно и не играть, я не прошу об этом!

Учительница покраснела и более снисходительным тоном сказала:

— Вы уж там как хотите, только я считаю своим долгом… Вера — это отнюдь не сказки. Понятно, я сама не так уж слепо верю, но создатель — как же можно без него? Кто же сотворил всё живое, растения, цветочки, кто выдумал солнце, звездочки, о которых даже самые ученые люди могут сказать так мало? Это не сказка. Самые ученые люди верят, а вы… подумать только!

Теперь Юрасу захотелось продолжить спор с учительницей. Чем несноснее становилась она для него, тем любезнее и сдержаннее вел он этот спор.

— Как говорится, барышня, всем даны головы, чтобы шапки носить. Каждому вольно о своей шкуре заботиться. Только, по моему разумению, чего не чуешь носом, чего не можешь осязать, не видишь и не слышишь, того и не боишься.

— Ах, вы опять за свое! Ведь вы не видели Америки, однако не сомневаетесь, что она существует?

— Так, барышня, — почти обрадованно прервал ее Тарутис, — Америка — другое дело: оттуда доллары шлют… а оттуда, — Юрас показал пальцем вверх, — ни вестей, ни письма. Простите, барышня, но раз мы уже об этом заговорили, я расскажу вам. Умер в нашей деревне такой Даубулис, очень был богобоязненный человек. Перед его смертью мы с ним сговорились. Я его просил: дай о себе весть так или иначе. Если бы что там было, так я тебе, когда встретимся в Иосафатовой долине, хорошего табаку принесу. А он был любителем трубки, перед смертью мой табак курил. Так вот, отправился он — и ни звука. Уже четыре года…

— Вы юморист, — сказала учительница почти в слезах, торопясь окончить разговор с этим философствующим крестьянином. — Вы такой ученый, что и не знаю, нужна ли вашему сыну школа. Все это мне очень неприятно. Вместо того чтоб договориться о вашем же деле, вы пришли спорить со мною…

— Прошу прощения, барышня, если я вас чем обидел. Я не умею по-господски.

Тарутис только это и сказал, но учительница уже отвернулась. Юрас вышел, стуча деревянными башмаками, которые он оставил в прихожей у учительницы. Проходя по двору, доброволец нечаянно задел какого-то игравшего малыша. Он с отцовской заботливостью поднял его, поставил на ноги, как цыпленка, еще не твердо держащегося на ногах, вложил ему в руки выпавшую краюшку хлеба и зашагал дальше, вздохнув полной грудью.

Несколько минут Юрас шел ни о чем не думая, поглядывая в поле, и снова встали перед его глазами тоненькие пальцы в черных пятнах, опять он вспомнил о своем Казюкасе.

— Училище! — вырвалось у него наконец. Он стал вспоминать свой разговор с учительницей: может, он и вправду слишком резко говорил с нею… Хотя нет, держался как будто вполне благопристойно. Вспомнил он и свой голос, и как учительница несколько раз сделала кислую гримасу, говоря о «насекомом». Жаль, что он не сказал ей напоследок: «Попробуй, барышня, поживи-ка в нашем положении. Поглядим тогда, в каких ты крепдешинах будешь ходить!»

Хотя Юрас и бранил жену и упрашивал по-хорошему не браться за тяжелую работу, не подымать ничего, но Моника, видя, как неумело он ходит за скотиной, сама принималась за работу.

На этот раз родилась девочка, о которой она мечтала много лет, которую баюкала во сне, которой хотела отдать все свои заботы, и наряды, и ленты, и украшения. Но девочка родилась мертвой. Соседки без труда облекли крошечную куклу в отпоротый рукав материнской сорочки, ее гробик, словно маленький сверток, в одной руке отнесли на кладбище.

Прошел год, другой. Измученная страданиями женщина почувствовала, что сила, которая каждый год наряжает птиц в новые перья, которая отращивает крылья букашек, эта сила отнята у нее навсегда.

XVI

Первые дни октября были теплые, тихие, и земля еще успевала поглощать дожди, не оставляя значительных луж. Ночи стояли бледные, без заморозков, совсем как раннею весной, только