только что поднялся с постели и старался показать, что очень озабочен несчастьем: сам захотел сосчитать пульс Казюкаса. Все видели, как дорогое кольцо на пальце барина сверкнуло, словно коса смерти.

Ярмала успокаивал родителей: «Пустяки! Такой парень через два часа суктинис плясать будет!..»

Потом, когда он ушел, старая работница сказала сердито:

— У кого совесть нечиста, тот всегда шутками отделывается.

Фельдшер притащился на велосипеде добрый час спустя, когда больной начал уже метаться во все стороны и срывать с головы повязки. Отцу пришлось крепко держать его за руки. Близорукий старик-фельдшер промыл рану, сделал перевязку и предупредил: если жар усилится, немедленно везти в Каунас.

Для простых и небогатых крестьян доктор был недоступной роскошью. Они привыкли родиться, переносить самые тяжкие болезни и умирать, предоставленные самим себе.

Когда фельдшер уехал, старушка заговорила о том, что надо бы позвать ксендза.

Казюкас опять начал рваться, метался из стороны в сторону, мычал низким голосом, совсем как взрослый человек.

Юрас в страхе, не зная, что делать, бросился было догонять фельдшера, потом вернулся к мальчику и стал держать его, напрягая все силы. Было удивительно, откуда в маленьком тельце столько силы, — так он отталкивал отца, так вырывался из его объятий.

Понемногу больной стих. Он лежал так тихо, что даже не слышно было, как он дышит. Мать, склонившаяся над головой сына, заплакала:

— Умер…

Но к общему изумлению мальчик начал храпеть, словно крепко, крепко уснул.

Родители непременно хотели поскорей перевезти мальчика домой, хотя усадебные рабочие обещали хороший уход, а старушки сулили еще и духовника.

Запрягли лошадей в длинную помещичью повозку. Работники не пожалели подушек. Больного положили высоко на перине и повезли. Мать со своим меньшим примостилась сбоку. Это было похоже на день свадьбы: цветистые подушки, толпа провожающих. Повозка покачивалась, объезжая гряды, пока не свернула на ровный участок дороги.

А день был погожий, воздух легкий, ясный, всюду летели порванные шелковые нити, сквозь которые бледновато светило солнце. В послеобеденный час оно почти не грело земли и ее обитателей, но все живое спешило радоваться бабьим летом.

Тарутис хотел уже хлестнуть лошадей, но вспомнил, что так можно растревожить больного: дорога была неровная. Поехал опять шагом. Перед подъемом на следующий бугор мать слезла с повозки. Итти ей было еще трудней, от слез она не видела дороги. Она силилась избавиться от мысли, что мальчик умрет, что его не будет. Лучше ей пойти побираться по людям, собак дразнить, только бы сыночек выжил. Когда-то давно, с тревогой ожидая ребенка, она думала, что лучше будет, если она его уничтожит. Но тогда она была одна, как перст, и жизнь совсем придавила ее. Потом, когда нашелся спутник ее горькой доли, муж, ей захотелось, чтобы ребенок родился. Боялась только, ночей не спала, себя винила, что он родится калекой. Хотела иногда: пусть лучше неживым родится.

Но вот ребенок родился здоровым, хотя долго не начинал ходить; его слабое тельце до двух лет надо было закутывать в пеленки. А теперь ей было всё равно: пусть Казюкас останется горбатым или полоумным, пусть всю жизнь не будет ходить и до гроба бременем ляжет на них, — только бы жил! Мать перед ним и так виновата: еще в утробе его травила, до времени послала в люди зарабатывать на хлеб.

Телега завернула к их дому. Маленькие оконца и оставшиеся с утра открытыми двери показались сразу чужими, незнакомыми.

Юрас снял Казюкаса с повозки и внес в избу. Моника поддерживала ноги, легкой и дорогой казалась им эта ноша.

Оставленные во дворе без присмотра проголодавшиеся усадебные кони вместе с повозкой забрели в огород и грызли позднюю брюкву. Много позже за лошадьми пришел паренек из усадьбы и принес забытые там вещи мальчика, а вместе с ними и длинную стеклянную трубочку, называемую термометром, которую прислал сам барин. Моника не знала, как с ним обращаться. Наученная Юрасом, она сунула его больному в кулачок, но показание его не менялось. Три-четыре раза пыталась она поставить термометр — и так и этак, но ртутная жилка все стояла на одном месте. Потом это сделал как следует муж.

— Кто бедный, тот и глупый… — горевала Тарутене.

Оба они оставались у постели, не подымаясь с колен, не спуская глаз с Казюкаса, ловя малейшее его движение, но он лежал безжизненно, без кровинки в лице, бледносерый, как паутинка.

Над его кроватью, на угловой полочке, сложены были книжки и тетрадки. Отец надеялся, что сделает мальчика ученым, что тот все объяснит и станет опорой обездоленных.

Больному стало лучше. Он вдруг оперся на локти, попробовал сесть и снова упал в постель. Отвернулся лицом к стене, еще раз привстал и опять повалился. Взор его был устремлен на мать, на отца.

— Только не хнычь, не показывай ему слез, выйди из избы, я один с ним побуду.

— Ведь кровушка моя, сердце мое!..

— Батя! — в первый раз заговорил мальчик, будто ничего и не случилось. — Это наша книга, в красной обложке?

— Наша, Казюкас, наша. Не болит у тебя, мальчик?

— Я хочу эту книжку.

— Полежи, потерпи немножко. Когда тебе станет легче, выздоровеешь, сможешь себе новых книжек купить. Я тебе куплю много новых!

— И я кем захочу, тем и буду? Только не учителем, я хочу быть шофером.

— Хорошо, кем только захочешь, Казюкас.

— Мне не надо будет брать из дому денег, я сам много заработаю.

Видимо, боль на время стихла. Только он все пил, напиться не мог, то в жару, то холодный, то опять пылал, как факел. И надо было держать его за руки, чтобы он не срывал с головы повязку. То ненадолго задремлет малыш, то вдруг откроет глаза, смотрит дико. Жар и жажда его беспокоили.

Отец и мать всю ночь просидели у его постели, как подле покойника, вместе с ним оживали, вместе с ним стояли на пороге смерти и совсем забыли второго, Йонаса, который с горьким плачем звал к себе мать.

— Тише, тише ты, горе мое!..

Отец держал руку Казюкаса и слышал сильно бьющийся пульс.

«Слабеет он, — подумал, — все спит. Не перед концом ли? Позвать бы кого-нибудь. Хотя бы доктор был поумнее, посоветовал бы что. А этот подслеповатый старик, он только о деньгах думает».

Забытый термометр случайно выскочил из за пазухи больного, и синеватая жилка ртути показала жар.

Юрас вышел из избы. Он давно думал, что уже стемнело, а сумерки еще только начинались. Яркий закат, точно опрокинутая жаровня, долго пламенел в полях. Вспомнил, что пора задать корму скотине.