– Наверное, ничего.

– Ну раз «наверное», значит, что-то все же есть. Говори уже.

– Забудь.

– Так. Нельзя просто сказать «хм-м», а потом отнекиваться. «Хм-м» – это всегда важно. Говори.

Он пожевывает соломинку с… блин, какой-то колено-подгибающей чувственностью.

– И что, ты просто собираешься разбить лагерь возле абонентского ящика, ожидая, когда твоя мама сбежит из больницы, чтобы проверить почту?

Я улыбаюсь/злобно кошусь на него и… черт, снова напяливаю свою ми-ми-мишную маску. Странно, но я не так расстроена, как хотела бы. На миг я жажду стать соломинкой Бека. Затем глотаю остатки бургера (надеюсь, Бек не заметил, что я добрых двадцать секунд не могла вдохнуть, и говорю:

– У меня есть план, и он таков: шаг первый – попасть в Кливленд, шаг второй – разобраться с дерьмом.

– Безупречный план.

– А то.

Уолт прерывает нас громоподобным храпом. Вскоре он чуть утихает, и все равно я не представляю, как можно заснуть в такой позе.

– А у него какая история? – спрашивает Бек.

Я вкратце пересказываю все, что знаю об Уолте: мертвая мама, любовь к блестяшкам, Нью-Чикаго и прочее. Если честно, я тяну время, чтобы как следует обдумать предложение Бека отвезти нас. Очень заманчивое по нескольким причинам, и главная из них… ну, я никогда не ездила по шоссе. Ладно, я вообще не сидела за рулем, если уж на то пошло. Единственный зрячий глаз превратил бы первую же поездку в смертельный каскадерский трюк, а меня – в звезду YouTube.

Бек прочищает горло:

– Ладно, вероятно, есть кое-что, что тебе стоит узнать…

«Ну вот». Не задумываясь, резко подаюсь вперед. От любопытства в груди все клокочет, дыхание перехватывает, и… я так безумно хочу, чтобы Бек оказался настоящим, хорошим, оказался человеком посреди гребаных реальности и отчаяния.

Он смотрит мне прямо в глаза, наклоняется и говорит:

– Дядя Фил – извращенец.

Мозг мой распадается на две четкие фракции: одна побуждает меня ахнуть, зажать ладонью рот и воскликнуть: «Нет, только не дядя Фил! Бек, милый, скажи, что это не так!», а вторая сидит молча, неподвижно, полная разочарования.

– Совершеннейший дегенерат, – продолжает Бек. – На последнем семейном сборище он заявил, что его лысина – это солнечная панель для его секс-машины.

Я сижу молча. Неподвижно. Полная разочарования. (Похоже, вторая фракция победила.)

– Что? – замечает он мой отнюдь не восторженный вид. – Я шучу. Ну то есть, дядя Фил извращенец, но…

– Бек. – Я вздыхаю.

Да, это тяжело, потому что пусть я ничего не знаю об этом парне, но готова поставить все деньги в банке, что он в команде «манифик». Ну так и почему? Почему я не могу довериться своей интуиции?

С коленей Уолта падает кубик Рубика. Я поднимаю его и тянусь выключить радио.

– …и год назад на «Кабс» возложили огромные надежды, чтобы потом наблюдать, как ребята выдыхаются, так и не реализовав свой потенциал.

Отдергиваю руку, оставив радио включенным.

Ни разу в жизни я не ощущала ничего похожего на материнский инстинкт. Если кто-то охвачен детской лихорадкой, то я в этом плане скована льдом. Вполне нормально для шестнадцатилетней, как мне кажется. Но Уолт как-то всколыхнул меня, вытолкнул наружу внутреннего защитника, о существовании которого я и не подозревала. Инстинкт этот скорее волчий, чем материнский, но все же. Именно он не дает мне довериться интуиции. Пусть пока я не думаю, что Бек может нам навредить или хотя бы помешать…

– Что с тобой? – Бек вглядывается в мое лицо.

А я смотрю на кубик Рубика в руке и гадаю, когда это «я» стала «нами».

– Нам не нужно, чтобы ты нас куда-то вез, – говорю наконец.

Бек не реагирует, и я ненадолго возвращаюсь к прошлому – к начальной сцене одиссеи Мим: она одна в пустом автобусе, наслаждается безумием мира, слушает, как дождь колошматит по металлической крыше, будто стадо буйволов. Начальные сцены тем и забавны, что никогда не знаешь, какие детали со временем изменятся, а какие останутся прежними. Мир был и остается безумным. Дождь лил и льет. Глядя на Уолта, и да, даже с учетом Бека, я знаю, что именно во мне изменилось.

Была «я», стали «мы».

– Я на третьем курсе Луизианского. – Бек откидывает голову на спинку сиденья. – По крайней мере, был.

«Сколько лет третьекурсникам?» – первая мысль. И сразу за ней: «Черт, да что со мной не так?» Полагаю, первая фракция моего мозга решила не сдаваться без боя.

– Тебе длинную историю или короткую? – спрашивает Бек, смеживая веки.

– Длинную.

И он начинает, за все время так и не подняв головы и не открыв глаза. Храп Уолта, радио, дождь – все исчезает, пока Бек говорит.

За три года на факультете политологии он понял:

а) что ненавидит политологию и б) что ненавидит колледж. Отучившись на летних курсах фотографии (здесь я едва не подавилась кашлем), Бек обнаружил свою «истинную страсть» (и здесь тоже). Его (разведенные) родители сию страсть не одобрили. Потому он собрал пожитки и купил билет в один конец на «Грейхаунд» из Батон-Ружа в Берлингтон, штат Вермонт. Это должно было стать «паломничеством фотографа». (И здесь опять кашель.)

– Родители думают, что я в колледже. Если учесть его размеры, то пройдет не меньше недели, прежде чем кто-то что-то поймет.

Бек поднимает голову и улыбается, но без капли радости. Затем достает из сумки камеру, и какое-то время мы сидим молча, пока он фотографирует дождь на лобовом стекле.

– А фингал откуда? – Я показываю на его подбитый глаз.

Это на самом деле мягкая версия вопроса: «Как ты оказался в полицейском участке Независимости, а-а-а-а-а?»

Бек фокусирует камеру на жучке, застрявшем между дворником и лобовухой.

– Ударил кое-кого. Вообще, даже дважды. А он ответил как раз между ударами.

– В «Закусочной Джейн», – шепчу я.

Он кивает и заводит новый рассказ. И стоит ему начать, как я уже знаю, как именно все закончится.

Дверь в туалет была заперта.

Бек ждал в коридоре, когда из дамской комнаты по-соседству вышла девочка испанской внешности. («19А» и «19B», должно быть, мать и дочь, красивый латиноамериканский дуэт.)

– Ее глаза, – сказал Бек, припухли и покраснели, и я решил, что это подозрительно, но девочке было лет тринадцать, так что кто этих подростков разберет.

А через несколько секунд из той же уборной вышел взрослый мужчина.

– Его глаза были странные, будто остекленевшие или типа того.