(Я вижу, что глаза его влажные, но не от слез или ливня.)

Мужчина пожал плечами, указал на запертый мужской туалет и сказал, мол, это не могло ждать. Через пару минут Бек попал в уборную, сделал свои дела и, пока мыл руки, посмотрел в зеркало. Позади него была лишь одна кабинка. Он нахмурился, вышел в коридор и постучал в дамскую комнату. Ответа не услышал, толкнул дверь и позвал: «Есть кто?» Снова тишина. Уверенный, что внутри никого, Бек шагнул в уборную, и дверь за ним закрылась.

– И там все так странно, понимаешь? – Он говорил, теребя висящую на шее камеру. – Тускло или вроде того.

(Уборная растворяется в красноватой дымке, углы тускнеют, будто виньетка в старом артхаусном кино.)

Бек огляделся – вновь лишь одна кабинка – и вспомнил взгляд девочки, ее опухшие и покрасневшие от слез глаза, и ощутил, как кровь отливает от лица и бросается в кишечник. (Его слова замораживают. Сначала сковывают льдом кишечник, потом корка расползается во все стороны…) Развернувшись, Бек вышел из уборной и вернулся в главный зал закусочной.

– Первым делом я заметил девочку. Она сидела за столиком с мамой и еще одной парой. Мама трещала без умолку, но девочка… она не произнесла ни слова. И выглядела потрясенной.

(Все мы видели кадры свидания гиены и газели, и оно всегда заканчивается одинаково.)

Тогда Бек осмотрелся и увидел мужчину, поедающего пирог на барном стуле у стойки, «как будто ничего не случилось».

(«Ничего не случится, – хрипит он. – Ничего такого, чего сама не захочешь».)

Бек спокойно подошел к нему.

И постучал по плечу.

– И я ударил его. Дважды. На глазах копа.

– Что?

Бек отстраивает фокус камеры и вновь начинает снимать.

– Ну, вообще, все закончилось хорошо. Коп оказался эдаким восторженным идиотом, жаждущим проявить себя.

– Ренди. С огромной головой?

– Ага. Ты его знаешь?

– Вроде того. Не совсем. Неважно, продолжай.

Бек поднимает бровь и пролистывает фотографии, которые только что сделал. Он уже какое-то время не смотрит мне в глаза, и я думаю, а все ли он рассказал. Под сколькими ракурсами можно отснять дождь на лобовом стекле?

– Офицер Ренди нас допросил, – продолжает Бек, – и почти все уладил. Я получил пожизненный запрет на поездки в «Грейхаунде» за драку и потратил последние деньги, чтобы переночевать в мотеле на станции. Утром меня вызвали, задали еще пару вопросов и отпустили.

– А что с Пончоменом?

Бек перестает фотографировать, но на меня не смотрит.

– Откуда ты знаешь, что на нем было пончо?

«Скажи ему», – требует мамин голос в голове.

– Я просто… просто запомнила его. Мужика с жутким взглядом. В пончо.

Секундная пауза, и Бек отвечает:

– Он за решеткой.

– Его арестовали?

– Пришлось. Та девочка заговорила.

Я смотрю на дождь и вспоминаю мерцающие синие огни на парковке перед «Закусочной Джейн». Я знала, что не первая жертва. И, если честно, знала, что не стану последней.

Но могла бы стать.

Могла бы открыть рот. Могла сама спасти эту девочку, предотвратить все. Но Цель ведь важнее. И теперь из-за меня какая-то девочка никогда не будет прежней.

Я надеваю авиаторы Альберта и позволяю слезам пролиться, яростно, безудержно. Жизнь порой та еще стерва – возвращает то, с чем ты уже распрощался. Я не только эгоистка, но еще и трусиха. Маленькая девочка заговорила. Она сделала то, чего я не смогла.

«Она сделала то, чего ты не смогла, Мэри».

– Мы должны пойти, – доносится из ниоткуда голос Уолта.

Честно говоря, я даже забыла, что он здесь. Смотрю на него – бодрого, улыбчивого, точно ребенок в рождественское утро, – и борюсь с желанием обхватить его за шею и расцеловать в обе щеки.

Бек озадаченно на меня косится и поворачивается к Уолту:

– Куда, приятель?

– На игру. – Уолт прибавляет радио.

– …и теперь, когда дождь наконец прекратился, сложно представить себе более идеальный день для матча. Итак, повторяю для заинтересованных слушателей: впереди еще семь иннингов, и как мне подсказывают, еще есть доступные билеты.

В тот же миг дождь прекращается.

Уолт поднимает взгляд и указывает на лобовое стекло. Весь город Цинциннати распростерт перед нами в захватывающей панораме. Я впитываю этот новый ясный день здоровым глазом в абсолютном благоговении от неожиданной и чудесной метаморфозы. Этот пейзаж достоин быть запечатленным.

– Бек, – шепчу я.

– Уже. – Бек щелкает камерой.

Так странно – всего несколько минут назад он снимал с этого же места, но что-то другое. А город все это время был там, во всем своем величии, сокрытый ливнем.

Уолт хлопает в ладоши, повизгивает и прыгает на сиденье. Я не успеваю даже попытаться его успокоить, как Бек переводит на него камеру с горизонта Цинциннати, и на мгновение сцена словно замедляется. Улыбка Бека яркая, искренняя – он веселится вместе с кем-то, а не над кем-то. Мама говорила, мол, о человеке много можно сказать по тому, как он относится к невинным. А кто есть Уолт, как не олицетворение невинности? И Рикки был таким. Я думаю о Тае Зарнсторфе и его хулиганистых клонах, объединенных общим презрением к детям, отбившимся от стаи. Неважно, что отбившиеся безобидны, доверчивы, слабы. Неважно, что Рикки в конце концов отказался от попыток завести друзей и окунулся в трогательную жажду одиночества. Неважно, что я дружила с Рикки целое лето, а потом, помилуй меня, Боже, игнорировала его и на игровой площадке, и в классе, и в столовой, и в спортзале. Ох, просто не верится, что я так поступала! И мои нынешние инстинкты ничем не лучше. Вместо того чтобы по примеру Бека присоединиться к смеху и неподдельной радости, я отреагировала на возбуждение Уолта однозначно – захотела успокоить. Минимизировать его смущение. И свое.

Я отворачиваюсь к окну и улыбаюсь более робко, чем хотелось бы. И плачу. Плачу, думая о Рикки и Уолтах всего мира, что улыбаются в лица собственных Таев Зарнсторфов. Плачу, потому что сама никогда так не улыбалась.

Плачу, потому что люблю. Почему-то от любви со мной всегда так.