– Четверть кварты[72]довольно будет, – пробормотала Алена толстым голосом, пытаясь не датьвырваться смеху, – но не выдержала: упала головой на стол и зашлась вхохоте.

Катюшка поглядела, поглядела – да и приняласьтоже хохотать.

В этом удовольствии, как и во всех прочих, онасебе никогда не отказывала!

– Алена! Алена, ты где? Да Алена же!

С испугу выронив исписанные листки, Аленакинулась в парадную светлицу, откуда доносился нетерпеливый голос Катюшки. Тамчалась навстречу, волоча за собой какой-то пухлый узел, и они столкнулись вдверях, непременно стукнувшись бы лбами, не будь Катюшкины юбки столь пышны.Сегодня на ней было новехонькое нижнее платье из шелка цвета levres d'amour,что в переводе с французского звучало обворожительно: «уста любви» – и означалоизрядно-розовый цвет. Оно было совершенно простое: лиф да юбка, зато верхнее,из травчатой золотистой тафты, поражало великолепием изузоривших его цветов,подобные которым могли расти лишь в райских садах. И среди этих бледно-зеленых,голубых, темно-розовых, алых, тускло-синих цветов улыбались таинственно иманяще «уста любви» и нежно вздыхала прелестная, щедро открытая грудь.

Нет, отнюдь не нежно! Катюшкина грудь ходуномходила от непонятного Алене волнения. В лице царило смятение.

– Где все? Где зелье?

С этим криком Катюшка подскочила к шкафчику,где в самом дальнем уголке стояли две заветные стекляницы, из которыхежеутренне во Фрицев кофе отмерялись немалые порции, а вечером ими разбавлялосьвино или пиво. Стекляницы были каждая полна наполовину. Схватив их и колыхнувтемно-желтоватую, словно топаз, жидкость в одном и нежно-зеленую – в другомсосуде, Катюшка недовольно буркнула:

– Эка сколь вылакал, питух чертов! –и, подскочив к распахнутому окошку, проворно вылила обе жидкости прямо в сад.

«Батюшки! Теперь чертополох выше крыши встанет!»– мелькнула у Алены мысль, а потом она погрузилась в состояние полнойоторопелости.

Виноградная водка, и мед, и шкалик петушинойкрови, заморский корень сельдерей, в прах истолченные дынные семечки, сырыекуриные желтки, а главное – с таким трудом добытая ослиная бухарская моча, отсоприкосновения с прочими составляющими утратившая свое нечеловеческое зловониеи придающая напитку загадочную желтизну – и основную силу! А в другой посудинебыли настоянные на водке кленовые листья: Алена все окрестные рощи облазила,выискивая совершенно одинаковые по цвету и рисунку, ведь только такие листьяобретали целительную силу. И вот теперь все эти тщательно сваренные, заботливовзлелеянные зелья, от одного созерцания которых Катюшка исполнялась самыхрадужных надежд, выплеснуты за окошко – и кем?! Самой же Катюшкою!

Спятила она, что ли? Или, господи спаси исохрани, Фриц о чем-то проведал? Но как он мог проведать, если сама Катюшка непроболталась? Да, конечно, она где-то что-то сболтнула, это дошло до Фрица, тотисполнился гневом и теперь небось летит сюда со всех ног, жаждая уничтожить ту,которая посмела опаивать родовитого саксонского рыцаря какой-то отравою. АКатюшка, стало быть, спешит уничтожить доказательства Аленина очередноголиходейства… Ох, удастся ли им отбрехаться от разъяренного немчина, или Аленавылетит прочь из этого уютного дома, где ей впервые за последнее время было такхорошо, так спокойно, так надежно?

Катюшка между тем, истратив зелье, неуспокоилась: металась из угла в угол, тиская руки, и брови ее были сведены отмучительного раздумья – непривычнейшего состояния!

– Да что приключилось-то? – ележивая от тревоги и неизвестности, простонала Алена. – Фриц обо всемдогадался?

– Где ему! – фыркнула Катюшкапренебрежительно. – Небось ослиной мочи упившись, поглупел, вовсе осломсделался!

Алена вытаращила глаза. Это было что-то новое…Катюшка всегда с насмешкою относилась к Фрицу и даже называла его подчас «мойдурачок», что, несомненно, немало соответствовало истине, однако таким ядом ееслова никогда не сочились.

Катюшка внезапно прервала свое беганье из углав угол и обеспокоенно спросила:

– Как думаешь, довольно уже он выпил,чтобы оздороветь?

– Откуда мне знать? – ошарашеннопожала плечами Алена. – Ты с ним спишь, не я!

– Вот именно – сплю! Не любострастничаю,а сплю! – В голосе Катюшки зазвенели слезы.

– Да полно, – ласково взяла ее заруку Алена. – Поверь мне: не нынче, так завтра он исцелится. Не может неисцелиться! Это зелье мертвеца заставит от похоти плясать. Вся суть в том,сколько выпить… – И тут же она вспомнила, что Фрицу не выпить более никапли. – Христа ради, зачем ты все испортила?!

– Алена! – Катюшка стиснула руки нагруди, завела глаза. – Алена, да я на все готова, чтобы он никогда уже неисцелился!

Потребовалось время, чтобы Алена переварилановую жизненную цель своей приятельницы и смогла слабо пошевелить губами – невыдавив, впрочем, ни словца, ибо ответ опередил вопрос:

– Я полюбила другого!

И еще мгновение Алена немо глядела всверкающие Катюшкины глаза, а потом все же исхитрилась спросить:

– Когда?

– Вчера! – простонала Катюшка, ислезы выступили на ее голубых очах, означая то неисчислимое количествостраданий, которые она с того бесконечно далекого времени вытерпела. –Вчера полюбила, а нынче он мне предложение сделал!

* * *

Катюшка подскочила к листкам, которые Аленанедавно читала, и, перебрав их, проворно выхватила один.

– Вот, послушай-ка! – торжествующевыкрикнула она и затараторила (не потому, что горазда была в бойкостичтения, – просто эти листки были уже назубок заучены-переучены!): – «Народженский в Венеции зело благообразен, и строен, и политесен,[73]высок, тонок, во всем изряден; а к ручному делу не очень охоч, больше засиживаютв прохладах, всегда любят гулять и быть в забавах».

Томно прижала листки к груди:

– Вот чего я хочу! Не теремногозатворничества – свободы! Вот о чем мечтаю!

Желая во что бы то ни стало скрыть от подругилицо – губы так и расползались в улыбке! – Алена схватила первуюпопавшуюся тряпицу и принялась елозить ею по подоконнику, вытирая желтыепахучие капли: все, что осталось от чудодейного зелья.