– Так не сказал же. Значит, был уверен в отцовстве.

– Еще как уверен. Я рыжий-то в него.

– А где он живет? Ты с ним общаешься?

– Звонок на Новый год и звонок на день рожденья.

– Значит, он в свое время для тебя другие слова нашел. Но такие же паршивые.

– Да никаких он не нашел. Понимаешь, он в принципе со мной никогда не говорил, – Швед невидяще уставился на деревянную церковь за заборчиком, окружавшим торчащие из густой травищи бедные деревенские памятники. – Я имею в виду, по-настоящему. Только правильные слова, только правильные поступки. Мне в детстве казалось, он из папье-маше. Пустой внутри… Говорящая пустота в фуражке. Знаешь, бывают такие – псевдопатриоты… Мамаев курган, Курская дуга, «Защищать Родину – долг каждого» и все такое – да как только из армии вышибли и он понял, как деньги зарабатывать, моментом в Канаду свалил. Теперь меня пытается учить дела делать… Роль, всегда роль, функция, а не человек, – он еще посмотрел на бедные бумажные цветы на металлических крестах и передернулся. – Может, я и пожалею, что чего-то он мне там недосказал, когда он помрет и во сне являться будет… Только вряд ли. Да ну его. Сапоги-то давай снимем, жарко!

– Страшно снимать, – однако Мурка переобулась в тапки и скорей полезла в машину, стараясь не смотреть в густую траву.

Полчаса назад, когда они подъехали к стоящей на берегу речушки деревянной шатровой церкви, про которую тут же на нарядном стенде было написано, что она чуть ли не семнадцатого века, местная бабка, проходившая мимо, окликнула их:

– Ребяты! А ребяты! Вы тут в тапочках своих в травишшу не лезьтё! Тута гадов тьма, бойтеся!

– Кого тьма? – побледнела Янка.

– Гадов, говорю! Ну, змёюк! – бабка каждую фразу отрубала ладонью в воздухе, смотрела требовательно. Она сама была, несмотря на жару, в старых резиновых сапогах, и в самом деле боялась за них, таких городских, таких нарядных и глупых. – Всегда много тут бывалочё на горке вот с речной стороны, но сёй год – тьфу, пропасть их! Гадюки, говорю, понёли? На днях тут женшшину с Питера, турыстку тож, ужалила гадюка – так пока с Подпорожья скорая приехала, у нее нога аж посинёмши вся… Без сапог в траву не лезьтё!

Янка молча залезла в машину и закрыла за собой дверцу.

– Ясно, – сказал Швед. – Серпентология – это не к Яночке.

– Тут же церковь, – удивилась Мурка. – Святое место вроде?

– Так у них тута подо храмом-та и гнездо, видать, – перекрестилась бабка. – Кто ж туда полезёт их изводить. Вота и расплодились. Да и траву-то косить некому!

– Какая ж это вера, если даже траву косить некому, – Мурка представила клубок ужасных змеиных тел в земляной тьме глубоко просевшего подполья, гнилушки, плесень и вонь под церковью, и ее затрясло. Скорей посмотрела вслед похромавшей дальше по своим делам бабке, а потом на деревянный крест высоко в сером небе. Окружающие темные могучие елки, впрочем, были куда выше. – Я думала, вокруг церкви ни чертей, ни гадов и духу быть не может.

Швед убил комара на шее:

– Так то про действующие, наверно… А это что – памятник зодчества. Так, снимать мы все же будем. Ищи в багажнике сапоги, зря, что ли, покупали?

После этой съемки сапоги они стали держать под рукой. Когда Швед снова завел вечное свое «давайте поедим, и кофе я тоже хочу», и они, кое-как отыскав съезд с асфальта, остановились перекусить, Янка даже в кустики не разрешила им идти без сапог. Мурка охотно послушалась: там у жутковатой «змеиной» церкви успела заметить в камнях у реки узорчатое серо-черное, жуткое толстое тело, уползающее в траву. Орать не стала – но испытанная жуть была такой острой, что ноги немели. И если вспомнить серо-черные тусклые узоры чешуи – немели снова. В джинсах и сапогах в самом деле было спокойнее. Да еще лес этот, высокий, темный – до неба… Отойдешь, и дорогу в пяти метрах уже не видно. Подпорожский район. С плотины через Свирь она успела заметить синие леса до горизонта – но осознала это только сейчас. И тут водятся звери и змеи.

– Сила инстинкта, – Швед вроде бы тоже что-то видел там у церкви в траве меж могил и у речки. – Одно успокаивает: укус гадюки не смертелен.

– Лето в больнице? – проворчала Янка, расставляя коробки и банки на капоте. – Еще говорят, это дико больно. Нет уж. Сапоги и джинсы.

– В джинсах в монастырь не пустят, – Мурка смотрела в телефоне карту. – Тут еще километров тридцать… Вроде. Непонятная какая-то дорога. Как тропа временами – пунктиром идет.

– И в палатке я спать не смогу, – передернулась Янка. – Вдруг заползет.

– Там деревенька какая-то, – Швед тоже изучал карту. – В километре от монастыря, но по другой дороге. У того же озера. Поехали туда, что ли? Там, может, домик снимем. Местные скажут, как оттуда к монастырю пройти… Кошка, ты матери звонила?

– Нет.

– Она что, не знает, что мы едем?

– Нет.

– …Ты что задумала?

– Бабка приняла меня за Ваську. Вдруг и мать примет? Вот тогда-то я все и спрошу. Чего ради она всей семье жизнь отравила. И отцу, и бабке, и нам с Васькой.

Швед и Янка переглянулись.

– А если тоже… Того?

– Она же не старуха.

– Жестоко, – подумав, сказала Янка. – Но ты вообще жестокая, правда, Мурлеточка? Ты вон и за бабку не очень-то переживала.

– Она бы и так долго не прожила. Старая и больная. Жалко, конечно, но… Чего переживать. Горе, в общем, да, но какое-то… Не полноразмерное, что ли. Жизнь ей была дана, так? Она ее как смогла, так и прожила. И жизнь была – долгая. Не то что у Васьки!

– Да ладно, Мурлетка, не расстраивайся. На самом-то деле тебе очень тяжело. И тогда, и, наверное, сейчас.

Тяжело? Нет. Скорей, страшно. Предчувствовать плохое она не умела и, конечно, жалела об этом. А вдруг что-то плохое впереди? За дар предвидеть плохое Мурка, пожалуй, отдала бы весь свой рисовальный талант вместе с японской бумагой и дорогущими красками. Если б он у нее был… Тогда ведь можно было б всех заранее спасать от бед. Тогда бы Васька был жив.

Нет, предчувствий никаких. Просто жутко, и все. И зачем они эту поездку затеяли? Разве с матерью и так не понятно? Нет, не понятно. Почему она никого не любила – разве что Ваську немножко? Но если любят – то берегут, заботятся. Она никого не берегла. Что они все ей плохого сделали? Может, это все из-за бабки? Бабка ненавидела мать, а мать стала ненавидеть бабку, а потом и ее сына – своего мужа, и ее внуков – их с Васькой? За то, что на бабку похожи? Ладно, это все страсти, а врать-то зачем? Бабку жалко. Отца жалко. Себя жалко: вот была бы бабка бабкой, научила бы немецкому, рассказывала бы сказки… Да и бабка с живой внучкой не ту жизнь бы прожила, чем с манекеном из «Детского мира». Уж тогда бы девочка Эля с безжалостными белыми глазами не мерещилась бы!

Ладно, бабкину судьбу не исправишь. Лишь бы не помнить ее всю жизнь как злобную паучиху. Лучше – как девочку Элю, с которой не удалось даже поговорить. Тогда будет не так страшно, а просто грустно.