Я хотела усадить их и сказать: «Не становитесь католиками, дети! Всего пятнадцать лет назад в Ирландии вас могли отправить в прачечные, где бы над вами издевались и, возможно, даже бросили в безымянную могилу только за то, что вы кокетничали! Не делайте этого! Это гнилая система! Бог везде, и он даже не мужчина с бородой! Бегите!»

Не знаю, может быть, я была слишком сломлена, чтобы придерживаться своего убеждения. А может, я представляла, что если ситуация изменится, и я попрошу старшую кузину стать крёстной, а она скажет «НЕТ», то я буду очень подавлена. Я сделала это не ради католицизма, а ради хрупких маленьких сердец сестры и кузины.

Итак, мы с моим больным голосом отправились на новом автобусе в Филадельфию, чтобы крестить девочек. У меня было отвратительное настроение. Я была несчастна. И я не знала причину. Я расстраивалась… буквально из-за всего. И я даже не знала, как разобраться в себе.

Я ненавидела каждый день. Я ежедневно чувствовала вину за то, что избегала прослушиваний. Прослушивания наводили на меня ужас. Но я испытывала не меньший ужас, избегая их. Актёрский класс? Легко. Класс вокала? Я могла бы заниматься этим во сне. Но прослушивание на настоящую актёрскую работу перед настоящими режиссёрами? Пытаться найти платье, в котором моя грудь и руки выглядели бы меньше? Нет, нет, нет и нет. Я лучше пойду на пробежку, а потом остановлюсь, чтобы продышаться на скамейке в Вашингтон-сквер-парке через двадцать две минуты.

И вот я вернулась домой на выходные, с повреждённым, темпераментным голосом, и мне нужно было влезть в два разных наряда, в которых я могла бы пойти в церковь. Отлично. Все увидят, что я снова набрала вес. Разве она не изучает актёрское мастерство? Разве два года назад она не была сыроедом? Разве это ответственно – не контролировать питание, когда она идёт в бизнес, ориентированный на вес? Отлично. Отлично, отлично, отлично. Скорей бы. Не могу дождаться.

Все выходные у меня было отвратительное настроение. Я не хотела там находиться. Я не хотела быть католичкой. Я не хотела посещать церковь дважды за выходные. Я не хотела надевать церковную одежду. Я не хотела становиться католическим духовным наставником. И я не хотела быть дома, где мама задаёт всевозможные вопросы о моих занятиях. И успехах. И голосе. И что я собираюсь делать летом. И, несмотря на страдания, все выходные мне пришлось говорить тихим, сладким голосом, потому что он снова охрип. В тот момент я даже не знала, почему он так себя вёл. Он просто решил стать хриплым без всякой причины, даже если я вела себя, как маленькая монашка: не общалась, не пила и старательно делала упражнения на выносливость голоса, которые дала мне Фрици.

В то утро, когда кузина Фиона проходила обряд крещения, мама позвала меня в другую комнату и спросила: «Кэролайн, я тут подумала, может, тебе стоит поменять специальность и пойти в другую область? Ты могла бы остаться в колледже чуть дольше и получить новую специальность. Если ты решишься сейчас, то время ещё есть».

Подождите. Что? ЧТО?

– Что ты имеешь в виду? Нет. Мам… Нет! Выдался плохой год. Плохой семестр. Я…

Что она удумала?!?

– Но… ты не ходишь на прослушивания. И летом ты ничего не делаешь. Ты, кажется, не хочешь…

– Я ХОЧУ! – Ой. Стоит говорить тише, чтобы не причинить себе большего вреда. – Я хочу. Хочу. Я только что повредила голос! Но скоро станет лучше. Мама, я не могу… сейчас говорить. Это вредно для голоса.

Мне хотелось кричать.

– Ладно, потом всё обсудим. Но, Кэролайн, эта карьера, кажется, очень… тебя напрягает. Я не думаю, что она делает тебя счастливой. Ты как будто не хочешь этим заниматься. Ходить на прослушивания.

(Тихо): – МАМА. Я… Нет.

– Ты можешь учиться на медсестру! Тогда у тебя всегда будет хорошая работа, и ты всегда сможешь выступать, если захочешь, с дипломом или без него.

Почему сестринское дело? Мама всегда хотела этого, хотя я не давала никаких поводов подумать, что сестринское дело – это то, чем мне хочется заниматься. Я ненавидела кровь. Ненавидела иглы. В тот момент я практически отказывалась принимать лекарства и говорила, что ненавижу больницы «из-за флуоресцентного освещения».

Я тихо ответила:

– Мам, я перехожу в выпускной класс… Нас уже просят выбрать, в каком семестре проводить показ для агентов. Да и все… все говорят, что у меня хорошо получается. Мои учителя… ФРИЦИ! Мама…

– Я знаю, что ты талантлива, Кэролайн. Я просто не понимаю, хочешь ли ты…

И тут я начала всхлипывать. А, как вы догадываетесь, рыдания очень вредны для голоса.

Два часа подряд я сильно плакала и не могла остановиться. И я не знала, почему мне так больно. Мама ведь даже не сказала мне, что я должна сменить специальность, она просто… затронула эту тему. Я могла бы ответить: «Нет, мам, это смешно. Я люблю театр; мне просто нужно подождать, пока голос восстановится».

Но проблема заключалась в том, что я знала, что она права. Я знала, что что-то не так. Я понимала, что избегание прослушиваний – это очень плохой знак. Но в то время я не могла полностью осознать, в чём было дело. Что-то сломалось – вот всё, что я знала. Я рыдала. И эти рыдания всё больше и больше травмировали голосовые связки.

Я всё ненавидела. Я ненавидела эти выходные. Я ненавидела любое непонятное мне чувство. Но мне пришлось подняться наверх, надеть растянутую серую юбку-карандаш из Express и приготовиться стать крёстной. Эта юбка – единственная, которую я взяла. Единственная, которая подошла по размеру.

Я ненавидела свою жизнь. И я даже не знала до конца, почему.

Я рыдала, надевая дурацкую обтягивающую одежду. Я рыдала, пока красилась. Я выплакала весь макияж, и мне пришлось наносить его снова. Лицо покрылось красными пятнами. Я смотрела в зеркало и снова разражалась рыданиями. Перестав плакать секунд на сорок пять, я натянула дурацкие колготки и поняла, что они с дыркой. А потом снова разревелась.