– А разве люди не сжигают древесину ради собственных, естественных целей?

– Да, но этим целям присущи…

Так продолжалось до тех пор, пока солнце не опустилось за край навеса и не начало светить им в глаза. Возможно, заметив это, Галат поспешил сделать несколько заключительных официальных замечаний, процитировал пару стихов из Откровения-в-Шактуре, а затем торжественно приветствовал Кормчего, назвав его «дозволенным существом».

Писец подписал свиток и промокнул чернила.

Остальные почувствовали себя так, будто с них сняли чары. Хальд, Ньянар и офицеры встали, морщась, начали разминать затекшие конечности, а потом отправились вниз, на главную палубу. Ханеш Галат остался сидеть, глядя на Анашарала, как завороженный.

– Поразительно, – пробормотал надзиратель. – Результаты… они поразительны.

– Что ж, я так понимаю, мы вне подозрений, – сказал Анашарал, обратившись к Арчет на высоком кирском. – Эти идиоты больше не будут нам мешать?

Заслышав язык Черного народа, Галат посмотрел на Арчет, но даже если у него и были какие-то подозрения, их затмевало явное изумление, сквозившее во взгляде. Арчет сделала небольшой ободряющий жест, затем обратила внимание на Кормчего, лежащего на ковре. Его панцирь тускло поблескивал в щедрых лучах вечернего солнца. Она подошла ближе. Перешла на язык предков.

– Если ты имеешь в виду Цитадель, то да, с ней все ясно. Чин этого человека позволяет ему вписать свое мнение в Каждодневный Канон. Это не то же самое, что Канон Откровения, такое в граните не высекают. На уровне Учителей могут возникнуть споры. Но они маловероятны. Прямо сейчас Цитадель пытается поймать религиозную рыбку в другой мутной воде.

– Ну и ладно. Да уж, «неизменные духи». Идиоты.

Впервые со времен войны она видела, чтобы Кормчий относился к Цитадели как-то иначе, нежели с полным безразличием, и почувствовала укол любопытства.

– Я и не думала, что это так важно для тебя. Они же не могут причинить тебе никакого вреда.

– Нет, но важно добиться кое-какого сотрудничества.

– Сотрудничества в чем?

Длинная пауза.

– Сейчас это не важно, дочь Флараднама. Важно поскорее вернуться в Ихельтет.

Арчет, которая стояла над железной штуковиной, отчаянно захотелось ее пнуть.

– Да, ты это уже говорил. Но не объяснил почему.

– Почему? – Голос Кормчего внезапно сделался резким. – Потому что, дочь Флараднама, приближается нечто темное. Вот почему. И оно уже почти здесь.

«Хинерион, – как однажды написал знаменитый поэт Скимил Шенд, – сам по себе скорее не город, а слабое, отдаленное эхо столицы, своего неизменного объекта для подражания. Это культурный и архитектурный крик, которому не хватает убежденности, низкосортная плаксивая песенка малолетнего уличного попрошайки, который, быть может, где-то услышал Великую Ораторию и умеет кое-как копировать ее наиболее очевидные ноты, но не имеет ни воспитания, ни образования, позволяющего по-настоящему понять, что он пытается воспроизвести. Хуже того, этот попрошайка водит знакомство с ребятами, чье происхождение даже сомнительным не назовешь: оно, вне всяких сомнений, инородное. Ибо Хинерион почти в той же степени принадлежит Южному Бедствию, в какой и Лиге. Да, номинально он расположен на ее территории, но скажите это смуглолицей толпе, заполняющей его улицы и болтающей на пестрой смеси языков, в которой наомский чтят не больше тетаннского; скажите это имперским купцам, чьи суда под чужеземными флагами толпятся в гавани, и наемникам, которые, размахивая жалкими бумажками, разгуливают по улицам так называемого города Лиги, словно по мощеным бульварам самого Ихельтета. Говорят, Хинерион – город приграничный, и оттого жизнь в нем такая, какая есть, но судя по тому, что вижу я на каждом шагу, эта граница тонкая и насквозь пропитана гноем, как грязная повязка на ране, которая, вероятно, никогда не заживет».

Рингил знал Шенда: трахнул его пару раз в молодости, в занавешенных нишах на модных развратных вечеринках в складском районе, и был склонен не относиться к язвительности поэта чересчур серьезно. Как и многие мастера слова, Ским был тонкой натурой и в тот момент, когда писал эти строки, находился в Хинерионе в ссылке, которая, очевидно, далась ему нелегко. Оказаться в опале в Трелейне легче легкого: шаг вперед – и ты впадаешь в немилость, будто в открывшийся под ногами потайной люк. Тебя вышвыривают из дома в верховьях реки по обвинению в «призывах к мятежу» или какой-нибудь схожей ерунде, вынуждают отчитываться перед Комитетом по защите общественной морали, а те щедрые покровители, что недавно тебя поддерживали, быстро исчезают один за другим. Да, пробуждение вышло не из легких, и Рингил, который в достаточно молодом возрасте обрел врага в лице Комитета, без труда мог вообразить, какой урон это нанесло хрупкому самолюбию Шенда. Какой резкий и холодный ветер отчаяния засвистел в образовавшейся дыре. Можно написать – если таков талант, доставшийся от природы – практически что угодно, особенно заискивая перед кем-нибудь, чтобы избавиться от этого холода. А анти-ихельтетская риторика была достаточно безопасным средством снискать расположение трелейнской верхушки. Если же благоразумно добавить приправу в виде подхалимских восхвалений в адрес столицы и ее напыщенных старейшин – кто знает, чего удастся добиться, заручившись помощью друзей, которые доведут написанное до сведения нужных людей.

В случае с Шендом на это ушло почти три года, но постоянный поток писем друзьям и семье, где громко провозглашались любовь к Трелейну и ужас от того, как его культуру уродует иноземная, наконец сделали свое дело. Поэт отправился домой после полного помилования и сделки с Университетом, в рамках которой его письма опубликовали под одной обложкой, озаглавив «Моя далекая любовь». Рингил прочитал эту книгу, взяв ее с собой в северный экспедиционный поход, и впоследствии часто подтирал ее страницами зад.

Хотя в одном Шенд был прав: Хинерион – действительно город-дворняга, бурлящая мешанина влияний севера и юга, которая никому по-настоящему не принадлежит и состоит из людей, держащих путь то ли в одну, то ли в другую сторону.

Это была одна из тех вещей, которые Рингилу во время предыдущих визитов больше всего понравились в этом месте.

А нынче город идеально подходил для того, чтобы в нем спрятаться.

Поэтому они проехали через ворота Черных Парусов в сумерках, затерявшись в толпе прибывших на кораблях, чьи владельцы не имели разрешения входить в главную гавань и были вынуждены причалить в полутора милях от городских стен. Вспомогательная гавань выглядела убого: вереница причалов, тянущихся от немощеного берега в сторону глубоководья, да множество хлипких деревянных лачуг вдоль грунтовой дороги в город. Таверна, бордель и лавка судового поставщика – больше взглянуть не на что, а Городская стража демонстративно отказывалась здесь кого бы то ни было защищать. Имея это в виду, большинство капитанов нанимали дешевых охранников, чтобы не давать в обиду свои суда на якоре и сопровождать пассажиров и груз в город и обратно. Видавшие виды головорезы и испытанная в деле сталь, которую они несли, были обычным зрелищем на дороге Черных Парусов, так что Эрил и Рингил не слишком там выделялись. Оба выглядели грязными и неряшливыми после странствий; Рингил спрятал черный парчовый плащ, сменив его на дешевую шерстяную накидку из лавки. Еще он туго обвязал ножны Друга Воронов разрезанной на ленты попоной; навершие, рукоять и гарду измазал сажей и пеплом от костра. Теперь никто не смог бы сказать, что это за оружие. Лицо он тоже испачкал в саже, чтобы замаскировать шрам и лихорадочную бледность, которую востроглазый часовой мог принять за симптом чумы.