Он как-то жил: двигался, сидел на лекциях, случалось, «брал по пиву» и засиживался с Лёвкой допоздна за разговорами. Как и все студенты, перед зачётом по анатомии ломился ночами в городской морг, где на старых, задубелых от формалина препаратах можно было позаниматься… Словом, он учился – ведь он и приехал учиться. Но ему казалось, что душа его затекла и занемела, как отсиженная нога. А впереди простиралась равнина безжалостно долгих месяцев, целого учебного года – последнего года её школьной учёбы.

* * *

Из вестибюля общежития звонить по межгороду нельзя, вернее, можно, но «вас таких много, а телефон один, и нужен на острый случай». Там в каптёрке за столом сидит дежурный Филя – усатенький хлипкий субъект с волчьим прикусом, отчего кажется, что сейчас он щёлкнет зубами и поймает пролетающую муху. Обойти его нереально, разве что убить, но это успеется.

На улицах стоят телефоны-автоматы за двушку, иногда даже действующие, но у них нет выхода на межгород. Кое-где существуют автоматы за пятнадцать копеек, но в основном в блатных местах, куда не пробиться. Один такой в Гостином дворе, понтовый: большая кабина внутри обита вагонкой, и даже сиденье вроде табурета имеется, а дверь наполовину стеклянная, чтобы видно было – кто там, сука, уже полчаса трындит. Очередь вытягивается будьте-нате, хрен достоишься, а время-то на вес золота.

Самое простое – попроситься к друзьям-знакомым, которых за первый месяц учёбы появилось у Стаха достаточно. Но ты ж не предложишь хозяевам дома удалиться на время разговора куда подальше из собственной квартиры. Они и сидят, доброжелательно ухмыляясь: у мальчика романтические шуры-муры. Весь разговор насмарку. Весь разговор! – когда для тебя каждый выдох её, каждый смешок или всхлип драгоценен и потом целый день обдуман, обцелован и правильно истолкован…

Вот и получалось, что дважды в неделю Стах ездил на телеграф – прямо за аркой Главного штаба на улице Герцена. Заказывал разговор и ждал, когда позовут в кабину. И сердце подскакивало от её голоса в трубке, когда – вполне ожидаемо, но каждый раз внезапно и чудесно – из гулкой пустоты выныривало её прерывистое мягкое «аль-лё-о-о!».

Взмывая, паря, плавясь в тоске и блаженстве, он перебивал: «лёлёлёлё!!!!» – после чего начинался полноценный разговор, вернее междометия, вздохи, молчание, и: «ну, скажи ещё что-нибудь…», и: «в чём ты сейчас, в зелёном платьице? в халатике?» – и прочая невесомая чепуха, важнее которой на тот момент ничего нет.

Она требовала «житейских» подробностей: где ты ешь, получается ли урвать минуту на передышку между занятиями, был ли в музеях, появились ли хорошие знакомые, и что за ребята, а преподы – нормальные люди? А в анатомичке не страшно? не противно? А девочки в группе – хорошенькие? (Он, пренебрежительно: «рожа на роже!» – хотя, если честно, были и очень стильные девочки, но она ведь ревнючая!)

Ему было скучно пересказывать всю эту тягомотину, давно уже для него обыденную; всё это к их жизни имело слишком отдалённое отношение; а интересовало только одно: когда наконец она приедет – надолго, навсегда?! Ну хотя бы на неделю! Главное: не крутится ли кто-то возле неё, кто мог подумать, что вот он, Стах, уехал и заветное место освободилось?!.

Почему это: «глупость»?! Напористым, гневным впрок голосом он требовал, чтоб она призналась! «В чём, господи, вот дурак!» – тихо говорила она. Но ведь не могло быть такого, чтобы она – она-а! – просто так проходила по улицам… одна?! Уж он-то помнит, как на неё оборачивались, даже когда он был рядом! Вот что терзало, что кормило отравленной пищей его воображение. Одно хорошо: после таких разговоров он засыпал, едва коснувшись головой подушки, и спал как убитый до рассвета, вернее, до времени подъёма, какой уж тут рассвет – хмарь, тощища, промозглый холод и жёлтая муть фонарей за окнами.

Учёба плотно занимала все дни, дважды в неделю выпадали ночные дежурства на «скорой», и слава богу: только так можно было пережить ещё один день без Дылды; только все эти химии, общая-неорганическая, биохимия и проклятая латынь, да ещё легендарная анатомичка с первых дней учёбы могли перешибить желание немедленно сорваться с места, рвануть на вокзал и лететь к ней сквозь мелькание столбов, деревьев, водокачек – к ней, к ней… – средоточием мечты лелея ту тёплую ямку за ухом, куда первым делом он сунется носом, – щенок в охоте за любимым запахом.

* * *

Через месяц не выдержал, сорвался на два дня, пропустив – преступник! – целый день занятий.

Им негде было укрыться. Разве что целоваться в колодце на улице Школьная, до одурения, до онемевших губ, до полного отчаяния и сведённого узлом живота. Дома мама на радостях неотступно кружила вокруг него, не зная, что ещё приготовить, чем ублаготворить – хотя, измученный совсем другим голодом, он почти ничего не ел. А дома у Дылды…

Вот тут и огорошила его новость, которую она старательно от него скрывала. Вот тут он и понял, почему её голос в трубке казался неестественно бодрым. И эту свою грустную новость она выложила прямо на вокзале, когда, сорвавшись со ступеней вагона, он налетел, сграбастал её в охапку и замер, хищно вдыхая сквозь шёлковый шарфик запах её шеи, волос… – не обращая внимания на окружающих, даже на маму, что стояла в стороне, с улыбкой пережидая этот задышливый спазм.

Словом, когда там же, на вокзале, он объявил, что на осенние праздники Дылда едет в Питер (решено, и без разговоров, пожалуйста!), прихватив к каникулярным ещё пару учебных деньков (ничего, нагонишь!); когда, сжимая её ладонь, торопливо объяснял что-то про снимем комнату у какой-нибудь старухи, облазим весь город, все музеи (ой-ой-ой, расскажите это вашей бабушке – знал, что не выпустит её из-под одеяла)… – после этой его увлекательной программы она и выдавила, что вряд ли получится: «Папка заболел».

Как?! Чем заболел?!

«Просто приболел, – повторяла Дылда потерянно. – Ничего особенного. Не волнуйся. Наши главные планы остаются в силе».

Он буквально взбесился:

– В чём дело-то?! Дядя Петя?! Что с ним? – не отставал, добивался, не сходя с места: – Ну, выкладывай. Я ж всё равно узнаю!

И тогда оживлённая улыбка сползла с её лица, золотые брови сошлись домиком, задрожали, лоб наморщился.

– Онкология… – проговорила она и тихо заплакала.

* * *

Видимо, судьба решила добивать дядю Петю прицельным огнём. Хотя сам он считал иначе: «Эт как посмотреть, – говорил, – эт как сказать. Может, просто судьба меня пожалела, постаралась не разлучать надолго с Танечкой. Вот мы скоро и увидимся… Скоро, скоро уже я к ней прилягу».

Положенные медицинские процедуры, впрочем, проходил кротко, переживал их как неотменимые муки чистилища: ещё немного потерпеть, и встреча не за горами. И хотя очень ослабел и в полную силу, как бывало, часов по десять-двенадцать, работать не мог, ещё старался быть музею в чём-то полезным: каждый день с утра – если не в больницу на процедуры – просил дочь наведаться к директору, Николаю Сергеевичу Скорохварову, – принести хоть чего на починку. А Николай Сергеич готов был ради Петра Игнатьича на что угодно, хоть и механизм каких-нибудь вполне ходких часов специально испортачить, лишь бы тот был занят делом и о плохом не думал. Вот и таскала Надежда из музея домой, а потом обратно то шкатулку слоновой кости, то какие-нибудь каминные тяжеленые часы в коробке: ей доверяли под честное слово. И папка, слегка оклемавшись после обезболивающих, садился за свой необъятный стол-верстак, нацеплял стаканчик-линзу, вооружался инструментами и – вот же счастье! – работал. Руки пока не подводили – золотые его благословенные руки.