К тому же именно в общежитии на Большой Монетной селили студентов из дружественного Вьетнама, а те славились жареной селёдкой – изысканным деликатесом их национальной кухни. Ароматы анатомички по сравнению с этим запахом были как дуновение ландыша на лесной опушке. В такие вечера (праздничные для их организаторов) ни на кухню, ни даже на этаж войти было невозможно. Решались на это либо смертники, кому совсем уж деваться некуда, либо страдальцы с хроническим гайморитом. Остальные разбегались ночевать по знакомым. Вьетнамцам внушали, их уговаривали, умоляли, предостерегали. Били, наконец… Пустые хлопоты! Становилось понятным, почему американцы проиграли ту войну.

Стаху повезло с самого начала, хотя и грех такое назвать везением: батин сослуживец по Сортировочной, тот самый полувоенный человек Марк Григорьевич, на которого возлагались временные жилищные надежды, принять его к себе даже на короткое время экзаменов не решился: судился с собственным сыном и невесткой за комнату – ту самую, где Стаху когда-то была обещана мимолётная раскладушка. Старик, коммунальный боец, старая гвардия, держал круговую оборону: вре́зал три дополнительных замка, на входную дверь изнутри прибил амбарный засов, не открывал никому и никогда. Впрочем, охотно пускался в объяснения и жалобы из-за двери.

Заслышав первые такты этого «плача Ярославны», Стах, с дороги измотанный и голодный, решил не вдаваться в дальнейшее и отвалить восвояси, обдумать, куда податься… Но тут Марк Григорьевич (по-прежнему из-за двери) сам предложил написать записку к коменданту общежития на Большой Монетной – якобы старому его знакомому. Дверь так и не открыл, а записку бросил с балкона, выходившего во двор-колодец. Для грузила использовал (нетипично для ленинградца!) кусок зачерствелой, слегка плесневелой булки. Записку Стах аккуратно выгладил, сложил вчетверо и спрятал в нагрудный карман пиджака, а сухарь сгрыз по дороге к метро – чего добру пропадать.

Комендант, вот досада, оказался не тем, другим: тот полтора года как уехал в деревню к осиротевшей внучке, но – магия блатной записки, пусть и от неизвестного человека! – преемник старого коменданта, бульдожка по имени Геннадий, не то чтобы выделил Стаха из напирающей толпы абитуриентов, алчущих койки на время экзаменов, но, спрятав записку, в уме-то парня держал… К вечеру, глазами отозвав в сторону, сунул в руку какой-то «бланк для заполнения» и грозно-интимно бормотнул: второй этаж, пятая комната, койка у окна справа. Там один засранец отвалил на лето, вроде не вернётся.

* * *

…Но засранец вернулся – аккурат к началу учебного года; видать, дома, в Пскове, родители намылили ему холку и погнали назад, в учение. Это был Лёвка Квинт – будущий навечный друг, конопатый коротышка с маленькими, близко поставленными конопатыми глазками, с толстым носом, но такой зубастой и обаятельной улыбкой, что спастись от неё не могли ни сокурсницы, ни преподаватели, ни – лет двадцать спустя – президент Государства Израиль, чей жёлчный пузырь Лёвка отчикал и выкинул безо всякого почтения.

(С годами он облысел и парадоксальным образом, именно с этой полированной башкой да со своей славой выдающегося хирурга, приобрёл какое-то и вовсе необъяснимое дьявольское обаяние.)

Даже комендант общежития не был защищён от улыбчивой радиации этой вечно счастливой хари.

По просьбе двух мгновенно закорешившихся ковбоев комендант Геннадий позволил внести в тесную комнату лишнюю койку, которая сантиметр в сантиметр (предварительно измерили растопыренной пятернёй) приткнулась точнёхонько под окном, а тумбочкой они пользовались одной на двоих. Да и что в ней, собственно, хранить, я вас умоляю, говорил Лёвка: две зубные щётки да родимые презервативы.

В первый же день знакомства, добыв где-то пару бутылок пива, Лёвка затащил Стаха в некое тайное укрытие, где потом за годы учёбы они сиживали не раз, перемалывая, зубря, обмозговывая, постигая; каясь, проклиная и клянясь…

К тайному укрытию вела тропа в кустах. Надо было знать некий фокус – место, где срезать к набережной. Выйдя из метро «Горьковская», обогнуть огромный павильон и нырнуть в заветную дыру в заборе. Здесь течёт Кронверкская протока, по заросшему берегу которой вьётся тропка, та, что приведёт вас к месту казни декабристов. Тропка хилая, петлястая, местами ластится к забору – тут надо вжиматься и пробираться боком. Но там, где она иссякает, где уже видна Петропавловка, протока становится шире, и открывается укромная гущина кустов, где деревенская тишина присыпана лишь воробьиным писком.

Здесь всегда можно было спокойно распить чего-нить горячительного, покурить, пожаловаться, посплетничать, выкипеть бессильной злобой на несправедливого препода.

А в самом конце тропы росло здоровенное наклонное дерево, практически горизонтально простёртое над каналом. Сидишь над водой, сквозь ветви маячат шпиль Петропавловки и краснокирпичная закруглённая стена Арсенала; впереди – приземистый мост через канал. В сумерках зажигаются фонари и колокол временами роняет своё увесистое слово, а то вдруг, под самое настроение да в нужный момент беседы, невнятный карильон Петропавловки примется перебирать союз нерушимый… – ну просто – пенсионер с плохо пригнанной челюстью ложку за ложкой уминает свою кашу.

– Слушай коллегу Квинта, и ты не пропадёшь! – говорил Лёвка, многозначительно подняв толстый и короткий палец. – Коллега Квинт! Хорошая фамилия для присяжного поверенного.

– И для рожкиста.

– А это что ещё? В смысле… что-то обувное?

– В смысле – английский рожок, невежда. Духовой инструмент, группа гобоев, нотируется на квинту выше.

– Ах ты интелектуа-а-ал, ядрить тя в анал!..

Коллега Квинт обещал новообращённому «быстренько ввести его под своды храма Асклепия и кентавра Хирона, и… кто там ещё был из славной компании древнего мудачья?»

– Задавай вопросы, не стесняйся своих тайных опасений, дядя всё расскажет – и про триппер, и про анатомичку. Анатоми-и-ичка! Я правильно мыслю? Ты дрейфишь невинной мертвечины?

– Да нет… – промычал Стах, зажёвывая пиво куском сухой колбасы… – Просто… запах…

– Ах, мы нежные… Тогда: перешиби себе нос, протри крупным наждаком все пять чувств, и ты готов к постижению тайн человеческого тела. Смотри на коллегу Квинта: практически нет такой вещи, которая лишила бы меня аппетита. А анатомичка – что? Это наш дом родной. Нас туда водят чуть не с первого дня, и правильно делают. Вот занятие: берём труп новорождённого, вводим синее красящее вещество, на коже проступает структура сосудов: учись, студент… У нас тут девочка одна – умненькая, золотая медалистка, всё при ней… – сомлела, ножки подогнулись, глазки закатились… Оттащили мы её в сторонку и больше уже никогда не видали. И правильно: пусть радуется, что мы её не препарировали. Зачем не в своё дело сунулась?.. Где занятия? Известно – в городском морге… Что ты вылупился? Открыт круглосуточно, очень удобно: заниматься позволяют даже ночью. Если что, там и переночевать можно – на кресле, на сдвинутых стульях. Постучишь, тебе откроет бухой санитар, сунешь рубль, и пошёл расчленёнкой заниматься… Можно взять препарат домой на сутки, под залог студенческого билета. Можно и спереть на денёк, позубрить на свободе: я сам дважды череп брал. Вон, Костя Заикин вынес в чемоданчике ногу, поучить перед экзаменами: штука сложная, там же херова туча костей на ступне. Короче, в метро давка, время пик, народ напирает… В вагоне чемоданчик раскрылся…