Сегодня назрела необходимость пристальней взглянуть на проблему объективности геополитического и стратегического союза России и Франции. Если даже считать за аксиому геополитический фактор, как данный нам раз и навсегда беспристрастный критерий, возникают вопросы: почему русские войска сражались с французскими в 1799, 1805–1807, 18121815 гг.? Почему в указанные временные отрезки этот фактор «не работал»? По каким причинам робкие ростки политического союза Франции и России так быстро гибли, не выдерживая в этот период даже краткие испытания временем?

Начнем с того, что Франция и Россия были крупными централизованными европейскими государствами, но с разными экономическими, социальными, идеологическими и религиозными устоями. Самое главное ― Россия была тогда крепостническим государством!.. Основу ее экономики составляло крепостническое сельское хозяйство. Товарооборот во внешней торговле почти полностью ориентировался на Англию. Экономический фактор был, бесспорно, очень важен, но не менее важными являлись социальные и идеологические аспекты.

Главной социальной базой и цементировавшим стержнем самодержавия являлось дворянство, оно же тогда было единственной общественной силой, единственным сословием, имеющим в империи политическое значение. Только идеалисты могли считать, что царь повелевал Россией в одиночку. Не опираясь на господствующий класс (другой опоры у самодержавия не было, отсюда проистекало и проведение внутренней и внешней политики с ориентацией на интересы этого слоя), император не был в состоянии править страной[193]. Русское дворянство быстро лишало его этой возможности, если политический вектор изменялся не в пользу этого сословия, а «государь» пренебрегал их интересами и даже настроениями. Об этом свидетельствует опыт ХVIII столетия, когда дворцовые перевороты в Петербурге были «до смешного легки», а монархи теряли не только корону, но и жизнь.

Что же могла предложить Франция на рубеже двух веков русскому императору, России и в первую очередь российскому дворянству, благополучие которого напрямую зависело от крепостной деревни и внешней торговли? Идеи о свободе, равенстве и братстве (очень актуально для крепостников!), отрицание религии, лозунг «Смерть королям!» (читай, и дворянам тоже) и в придачу французскую гегемонию в Европе! И что же, после этого дворянство, поставлявшее империи управленческие кадры, полностью осознав прогрессивные интересы французских буржуа, должно было убедить свое правительство, что Франция ― это единственный и естественный союзник России? Не могло все сословие поголовно поглупеть настолько, что у него напрочь атрофировалось социальное чутье.

Напротив, дворянство тогда очень хорошо осознавало, что революционная «зараза» представляет вполне реальную угрозу их положению. Ведь еще не прошло и 30 лет со времени Пугачевского бунта, а испытанный тогда ужас сохранялся в воспоминаниях нескольких поколений господствовавшего класса. Даже дошедшая до нашего времени переписка представителей дворянства в 1812 г. наполнена свидетельствами откровенного страха перед Наполеоном, который мог пообещать вольность крепостным. Призрак второй пугачевщины присутствовал в умах дворян того времени. О том, что русские дворяне боялись Наполеона «как носителя идеи свободы и прежде всего крестьянской свободы», в свое время писал историк А. В. Предтеченский, а это, по его мнению, в свою очередь, способствовало тесному единению дворян, как класса, вокруг трона[194]. Дворянству тогда было что терять. Поэтому Россия крепостническая очень четко определяла Францию, даже сохранявшую к тому времени лишь тень революционных традиций, как своего главного идеологического противника[195].

Идеи революции всегда опасней ее штыков (при условии массового потребительского спроса на эти идеи). Сегодня историки сколько угодно могут рассуждать, что Франция при Наполеоне переродилась, усилиями своего императора старалась адаптироваться под «старый режим». Проблема состояла в том, что русские дворяне продолжали пребывать в убеждении, что наследник революции «безродный» Наполеон Бонапарт мало чем отличался от французских безбожников-санкюлотов[196]. Для них он по-прежнему оставался «новым Пугачевым».

Да, русское дворянство было неоднородным, различалось по знатности, богатству, общественному положению. Существовал верноподданный чиновно-сановный Петербург, «столица недовольных» ― Москва, где проживали фрондирующие опальные отставники и крупные помещики центральных губерний (очаг дворянского вольномыслия и цитадель сословной оппозиции), присутствовала родовая аристократия, негласно претендовавшая на властные полномочия в государстве, крупное столбовое поместное дворянство и бедные беспоместные чиновники и офицеры, получившие за службу право приобщиться к благородному сословию. При этом стоит отметить, что в начале ХIХ в. Франция по-прежнему в поведенческом отношении оставалась Меккой всей дворянской аристократической культуры и являлась законодательницей мод.

Н. И. Казаков и В. Я. Гросул привели интересную подборку мнений и отзывов (в основном отрицательных) представителей русского общества о французском императоре и проводимом им внешнеполитическим курсе[197]. В целом же правительственная политика по отношению к Франции пользовалась поддержкой и не вызывала общественного недовольства. А таковое периодически возникало, причем с откровенно антифранцузской направленностью: Тильзитский мир 1807 г., Русско-шведская война 1808–1809 гг., кампания 1809 г. против Австрии.