Элеутерио промолчал. Как он мог защитить себя? Его жена ничего не понимала в искусстве, в том, что творчество – залог бессмертия. Регина знала лишь язык денег, а не математику сердца.

– Хватит-хватит-хватит, – вздохнул Элеутерио. – Я устал от твоих придирок. Пойду и найду что-нибудь поесть.

– Нет, не пойдешь. Если ты не знаешь, где найти еду в мирное время, то сейчас тем более. Соледад, принеси мне простыню. И не из хороших, а из кучи тряпья.

Потом Регина велела им откатить пианино, которым была загорожена дверь, и вышла на пустынные улицы Мехико, вооруженная лишь белым флагом из вышитой наволочки и швабры. Из разбитых окон столовой ее муж и служанка смотрели, как она идет в центральную часть улицы Леандро Валле, гордая и величественная, словно знаменосец на прошлогоднем параде по случаю столетия независимости.

На противоположном конце города верный Нарсисо проделывал путь к дому на Леандро Валле. «Mamá, – задыхаясь, бормотал он. Бо2льшую часть пути он пробежал, и теперь у него кололо в боку. – Mamá, Mamá». Никого мексиканцы не чтят так, как своих матерей; и особенно этим отличаются сыновья, потому, наверное, что их матери так преданы своим детям… особенно сыновьям.

Всю свою жизнь Нарсисо мечтал стать героем. И вот теперь ему представилась такая возможность, но запах смерти вызывал у него тошноту. Курсантам выпала самая неприглядная участь. Вместо того чтобы сражаться, как им мечталось, с общим врагом, защищая свою страну, они стали свидетелями того, как мексиканцы убивают мексиканцев.

Диктатор Порфирио Диас был свержен и принужден к бегству, и подобно многим сбежавшим мексиканским президентам до и после него отбыл в Европу с чемоданами, нагруженными сокровищами страны. Затем президентом избрали Мадеро. Но его победа была омрачена вооруженным захватом власти одним из его генералов. Мексиканские вооруженные силы оказались раздроблены. Кто-то встал на сторону генерала Хуэрты, предпринявшего попытку смены правительства, другие же остались верны новому президенту. Десять дней столица и ее жители были охвачены борьбой за власть.

Мальчикам-кадетам предоставили дела, на которые ни у кого больше не хватало времени. Скажем, сжигание трупов. Нарсисо приходилось обшаривать карманы в поисках удостоверений личности, пока его однокурсники поливали тела бензином. Дети, лежащие на улицах, словно погрузившись в сон, являли собой душераздирающее зрелище, старые и молодые женщины, лавочники не должны были иметь ко всему этому никакого отношения. И что только творилось в стране?

Повсюду полыхал огонь, липкий дым выщипывал глаза. Нарсисо прикрыл нос и рот носовым платком. Не было времени хоронить кого-либо. Подчиняясь приказу, они должны были сжигать погибших, иначе могла начаться эпидемия. Иногда тела подпрыгивали и корчились, словно их поджаривали на сковороде. Ay, qué feo[227]. Смотреть на это было невыносимо. Они шипели и трещали, из них ручьями вытекал жир. Нарсисо тошнило, голова кружилась, глаза саднило.

И теперь он бежал домой так быстро, как только мог. Он отлучится всего ненадолго, думал он, ну кто его хватится? Вдалеке у церкви Нарсисо увидел отчаявшуюся женщину, торопливо пробирающуюся по двору с белым, привязанным к швабре флагом. Чья-то мать, подумал он. Pobrecita, и сердце у него сжалось.

На углу у фотостудии лежал и дергался какой-то несчастный в белом campesino[228], из его глаз, рта и ушей текла кровь. Mamá, как показалось Нарсисо, прокашлял он перед тем, как испустить дух. Нарсисо задрожал и споткнулся. Тени стали длинными и косыми, и он понял, что нужно спешить, чтобы оказаться дома до наступления темноты. После захода солнца в городе становилось абсолютно темно, лишь полыхали погребальные костры.

Город казался обезлюдевшим. Все лавки были закрыты, металлические ставни опущены на дверях. Землю усыпало битое оконное стекло. Нарсисо было страшно смотреть на знакомые улицы. Держись поближе к стенам, сказал он себе. На крышах домов засели снайперы. Когда он добрался до Сокало, ему хотелось плакать, но он напомнил себе, что слишком взрослый для этого. Штукатурку некоторых зданий изрешетили пули, кое-где в небо смотрели разбитые окна. Feo, fuerte, y formal. Мужчина должен быть некрасивым, сильным и правильным, повторял он про себя, не желая сдаваться.

– Quién vive[229]? – понесся до него голос из темноты portales[230]. Что означало: на чьей ты стороне? На стороне Мадеро или Хуэрты? Нарсисо помедлил. Если ответ окажется неверным, в него полетят пули.

– За кого ты, у тебя спрашиваю.

– Я сам за себя.

Смех.

– Сначала пристрели его, а потом поговоришь о политике.

– ¡¡¡…!!!

– Поставь его к стенке.

– Лучше застрелим его при попытке к бегству. Пусть бежит, а мы скажем, что он сам виноват.

– Можно промахнуться. Пусть лучше станет к стене.

Два солдата подхватили Нарсисо под руки, потому что ноги у него подгибались и не слушались. К стене его пришлось прислонить. Солдаты спорили о том, как лучше прикончить его, но тут, словно в дело вмешалось Божественное Провидение, мимо проходил офицер.

– Что здесь происходит?

– Пленник попытался сбежать, капитан.

– Отпустите его. Я знаю этого мальчишку. Мы с его отцом ходим к одному и тому же цирюльнику.

Спустя очень долгое время, более чем достаточное для того, чтобы Элеутерио забеспокоился о жене и начал сожалеть о том, что не пошел сам, Регина наконец появилась дома, столь радостная, что казалось, вернулась с воскресной прогулки по парку Аламеда.

– ¡Viejo! Какая же я везучая! Как вы думаете, кого я повстречала? Помните Агапито Молину? Вы его знаете. Это тот самый толстяк, что работает в конюшне los ingleses[231]. Тот самый. Вы представить себе не можете. Он пообещал принести сегодня два мешка овса в обмен на пианино!

– Нет! Только не «безендорфер»!

– Вот только не начинай эти свои berrinches[232], viejo. Сейчас не время сожалеть о глупом пианино. Обещаю, что потом куплю тебе новое.

– Мой «безендорфер» за два мешка овса? Регина, бога ради, ты понятия не имеешь, насколько ценен этот инструмент. Это не просто пианино, а творение одного из старейших и прекраснейших в мире мастеров, выбор европейских королей. Да у самого Франца Листа был «безендорфер». Рассказывают, молодой Лист испортил во время одного своего концерта несколько инструментов, таким мощным было его исполнение, и тогда ему предоставили «безендорфер», и тот выдержал его яростный напор!