— Мисс Олсон…

— Да!

— Сейчас нагрянет… прошу вас… я не выдержу этого удара. Мне нужно укрыться в ледяном мешке, иначе конец.

Сестра подняла на Дебору пристальный, проницательный взгляд. А потом сказала:

— Хорошо, мисс Блау. Ступайте, ложитесь.

Волна, как и следовало ожидать, нахлынула с неудержимой силой, в оглушительных раскатах желчного хохота, но чувства покинули Дебору лишь отчасти. Цензорский голос, подобный пеплу за зубах Деборы, оглушительно скрипел над ее мысленным слухом: «Пленница и жертва! Неужто ты не понимаешь, почему мы это сделали? Тебя ждет Третье зеркало — ожидание последнего обмана. Ты оказалась в этой больнице — это входило в наши планы. Мы разрешили тебе довериться этой докторше. Ты открывала ей все больше и больше тайн. И нынешняя будет последней. Ты выложила достаточно — увидишь теперь, как она поступит, в сговоре со своим миром!» И у Деборы зубы рассыпались в прах от этого скрежещущего пеплом хохота.

С одеревеневшим лицом Дебора вошла в изолятор и легла на холодные простыни, но когда грянуло полное Возмездие, она, туго запеленутая, уже металась и дергалась на койке, которая не сдвинулась ни на дюйм…

Много позже она пришла в себя. Огляделась, начала видеть. Новообретенная четкость зрения была сродни блаженству. На другой койке тоже лежал белый кокон, но Дебора не знала, кто в нем скрыт.

— Элен?

Молчание. Прошло много времени. Кровообращение в ногах почти прекратилось; от долгих часов соприкосновения с мокрыми простынями горели пятки. Дебора откинулась на спину и всем телом потянулась, чтобы облегчить давление на прочно связанные лодыжки. Поневоле расслабившись, она передохнула, пытаясь сберечь все ту же остроту зрения, что позволила ей заглянуть вглубь рассудка. Минуло более четырех часов; вот-вот придут санитары и освободят ее из «боевых доспехов», которые теперь только причиняли боль. Но санитары не спешили. Боль нарастала. Под туго стянутыми простынями ощутимо распухали щиколотки и голени; Дебора безуспешно старалась ослабить путы, но даже эти мучения не могли заглушить жгучую боль в обескровленных ступнях. В попытке уменьшить нагрузку на кости ног Дебора вызвала острые спазмы обеих икроножных мышц. Когда она обнаружила, что не может снять судороги, ей оставалось только стиснуть зубы и ждать. Никто так и не появился. Она заскулила.

— Мисс Блау… Дебора… что с тобой?

Неузнаваемый голос доносился со второй койки.

— Кто это? — спросила Дебора, страшась нового обмана.

— Это Сильвия. Что стряслось, Дебора?

Дебора повернула голову, и сквозь боль пробилось изумление.

— Никогда бы не подумала, что вы меня замечаете, а тем более знаете по имени, — сказала она.

Сильвию все привыкли рассматривать как бесполезный предмет больничной мебели. Дебора устыдилась, что прежде отвечала ей молчанием на молчание.

— Больно, но не смертельно, — сказала Сильвия. — Ты сама-то как?

— Господи… такое мучение. Долго мы тут лежим?

— Часов пять-шесть. Нас упаковали одновременно. Покричи — может, кого дозовешься.

— Не могу… Я кричать не умею, — ответила Дебора.

Время шло; боль нарастала и в конце концов отомкнула ей голос. Дебора завыла во все горло, надеясь, что Ир не усмотрит в ее воплях признаков малодушия и не обречет на вечные кары. Но на зов никто не откликался, и Дебора умолкла. У Сильвии вырвался короткий хрипловатый смешок:

— Я и забыла, что лунатики на луну воют.

— Как вы это выдерживаете? — спросила Дебора.

— У меня, как видно, кровообращение получше твоего. Обычно я боли вовсе не чувствую, разве что на лодыжках ремни слишком туго затянут или рана кровит… О! На ночной кухне свет погасили. Три часа ночи, стало быть.

Самой Деборе не приходило в голову определять время по больничному распорядку дня, по наступлению светлого и темного времени суток или по привычкам отдельных медиков, а потому ее изумила проницательность той, которая всегда, за исключением единственного случая многомесячной давности, существовала где-то между жизнью и смертью.

— Сколько мы уже тут валяемся?

— Ровно семь часов.

Никто так и не пришел. По лицу Деборы текли слезы, но смахнуть их не было возможности. В темноте, озаряемой пламенем боли, падал Антеррабей, восклицая: «Обман! Обман! Час пробил!»

Никого. Дебора поняла, что хрупкое доверие опять сделало ее уязвимой для холодного ветра и холодного скальпеля. От жгучей боли, которая вонзалась ей в ноги, она застонала.

— Боже, какие изощренные пытки!

— Ты про ремни, что ли? — спросила Сильвия.

— Нет, про надежду!

И тут к ней стало подбираться отражение заключительного обмана — Долгожданной Близкой Смерти.

— Я вижу тебя, Иморх, — выдавила Дебора, впервые в жизни переходя на ирский язык при посторонних.

Вошедшие наконец санитары обрадовались, увидев, что Дебора затихла.

— Молодец, успокоилась.

Идти она не могла, но санитары ночной смены никуда не торопились: Деборе разрешили посидеть, чтобы сошли отеки, голени приобрели естественный цвет, а ступни не подворачивались при каждом шаге.

Прежде чем оставить Сильвию одну в беспощадном электрическом свете, еще не распеленатую, Дебора обернулась, решив поблагодарить подругу по несчастью за сочувствие. Санитары насторожились, когда Дебора направилась к чужой койке.

— Сильвия…

Но Сильвия уже мало чем отличалась от предмета мебели: она вновь превратилась не то в куклу, не то в статую, узнаваемую лишь по внешней оболочке; живое существо выдавал только пульс, хотя и тот угадывался не сразу.

Смириться с неотвратимым роком оказалось проще, чем терпеть маленькое «быть может». Дебора так давно готовилась встретить заключительный обман, что увидела в нем едва ли не облегчение. Когда настало время идти в докторский флигель, на горизонте Ира столпились Избранные, и боги, и все прочие.

— Иду с тяжелым сердцем, — сказала им Дебора, — как никогда. Я не собираюсь храбриться угодничать. Довольно с меня уловок. Довольно уступок. Я отказываюсь играть в эту Игру и пойду на смерть, изображая неведенье.

При виде знакомой приветственной улыбки Фуриайи Дебору на миг захлестнул поток сомнений. Быть может, она не знает, подумала Дебора. Но то была наивная, глупая мысль. Последнее превращение — это смерть или кое-что похуже; так говорилось и давным-давно, и вчера вечером; ее первая просьба о помощи — насмешка, не более того — прозвучала на земном языке и была исполнена с легкостью, с большой легкостью. На ледяной койке она, доверчивая душа, отступилась от своей исключительности. А этим здесь умело пользовались. И зубы, и ноги до сих пор ломило от их шутки. На фоне сполохов боли маячила все та же черная тень — известное наперед Приближение. Чья рука смогла бы приблизить конец столь же твердо и бесповоротно, как огненная длань этой женщины, которая теперь сидела перед ней?