Сначала были добросовестно записаны греческие слова, потом латинские. Засунутый под матрас роман «Взгляни на дом свой, ангел» уже сидел у Деборы в печенках, но она читала и перечитывала его до тех пор, пока книгу не нашла и не съела Мэри (пациентка доктора Доубен), оставив лишь корешок. Карла читала этот роман когда-то давно, и теперь они с Деборой его бегло обсудили.

— Если я могу учиться, — говорила Дебора, — если я могу читать и учиться, почему вокруг до сих пор такая тьма?

Карла взглянула на нее с легкой улыбкой.

— Деб, — ответила она, — кто тебе сказал, что зубрежка фактов, теорий и языков имеет хоть какое-то отношение к пониманию себя? Уж кто-кто, а ты…

И Дебора внезапно осознала, что не по годам зрелый ум, хоть и способствовал развитию ее недуга, служит ей независимо от тревог и проблем, затуманивающих для нее реальность.

— Значит, человек может учиться, учиться — и все равно оставаться шизиком.

— Дебора особенно в этом преуспела, — съязвила Элен.

Спрятав блокнот за батарею в общей спальне, Дебора легла на койку. И пролежала три месяца, поднимаясь только для того, чтобы ее отвели в туалет или к доктору Фрид. Казалось, все поглотила тьма. Фазы Ира сменяли одна другую, Синклит собирался и уходил на каникулы, но вне бесед с доктором Фрид Дебора не пыталась с этим бороться. Иногда заходила Карла и пересказывала больничные сплетни или незначительные события дня. Дебора не могла даже выразить, насколько ценны для нее эти посещения. Порой ими ограничивались контакты с людьми за целые сутки, потому что персонал чурался ее остекленевшего взгляда. Оставив у кровати одежду или поднос с едой, сестры и санитары без звука уносили ноги.

У Деборы начались ночные кошмары, прерываемые тяжелыми, шумными пробуждениями, поэтому из суматошной и многолюдной общей спальни ее перевели в тесный изолятор в темном заднем коридоре, где обитали еще две живые покойницы. С рассветом они умолкали и переставали видеть дальше пары метров от себя, но по ночам их кошмары вырывались наружу прерывистыми воплями, разбивавшими хрупкую скорлупу медикаментозного сна, за который так бились остальные пациентки. Считалось, что пускай лучше эти трое будят друг дружку, чем поднимают все отделение, поэтому их и заточили в одну клетушку и оставили в покое. Некоторые ночи становились копиями драматичных и фантастических образов психбольницы, которыми Дебору еще в детстве стращала няня. В изоляторе Дебора нередко просыпалась оттого, что над ней с занесенными руками нависала одна из соседок, или же оттого, что вторая соседка, ослепленная ночными кошмарами, ее била. Как-то ночью та вдруг вспомнила об отце и об одной стороне его любви — о человеческих потребностях, и Дебора, впервые нарушив ужасающую тишину, крикнула скорой на расправу толстухе-соседке:

— Делия, ради всего святого, вернись в постель, не мешай мне спать.

Делия отошла, и от этой маленькой победы Дебору переполнило несоразмерное счастье. А однажды ночью сама Элен — злобная, жестокая Элен — сыграла привидение. Думая, что это одна из соседок, Дебора отмахнулась уже вошедшей в привычку фразой:

— Отвали, черт бы тебя побрал. Уймись!

— Я безумна… — прошептала Элен, угрожающе нависая в темноте. — Я безумна…

Дебора узнала голос Элен. Сила и жестокость этой женщины были всем известны, но сейчас Дебору почему-то разобрал смех, да такой естественный, словно она всю жизнь прожила хохотушкой.

— Думаешь, ты можешь тягаться даже с самым безобидным из моих кошмаров в самый спокойный день?

— Я все могу… — ответила Элен, но Деборе почудилось, что в ее голосе больше уязвленной гордости, нежели свирепости.

— Послушай, Элен. Ты подчиняешься тем же законам, что и я. Ты не сотворишь со мной ничего такого, что уже делает мое безумие — причем умело, стремительно и ловко. Спокойной ночи, Элен, возвращайся в кровать.

Не сказав ни слова, Элен развернулась и уплыла обратно по коридору, а Дебора впервые позволила себе немножко порадоваться проблеску разума. Лежа в кровати этими темными месяцами, она порой думала о той полумифической фигуре, о Дорис Ривере, которая жила в этих же палатах, страдала от тех же ужасов, видела, что вокруг никто особо не верит в ее выздоровление, и все равно поправилась, выписалась и приняла этот мир.

— Как она выносит этот хаос, день за днем? — спрашивала Дебора у Карлы.

— Наверное, просто стискивает зубы и борется каждую минуту, засыпая и просыпаясь.

— У нее есть выбор? Она может выздороветь просто потому, что сама так решила? — спрашивала Дебора; и в воображении ее Дорис была вялым, холодным призраком, тратившим всю свою энергию, чтобы выжить под Личиной.

— Мой врач говорит, что на самом деле мы сами выбираем свой путь.

— Я помню… — прошептала Дебора, — помню годы, прожитые в земном мире… — И она снова вспомнила Цензора («Теперь сделай шаг… а теперь улыбнись и скажи „Добрый день“»). На то, чтобы позволить себе Цензора для Видимости, ушло невероятное количество энергии.

— Я сдалась, потому что устала, просто устала бороться, — сказала она.

Как объясняла ей Фуриайя, здравый рассудок связан с необходимостью выбора и с проверками на прочность. Однако проверки на прочность для Деборы обычно устраивал Ир, и каждый раз это было шоком — змеи, падающие с потолка, появляющиеся и исчезающие места и люди, и болезненный удар от столкновения двух миров.

Фуриайя сказала:

— Не торопи новый опыт; сейчас, возможно, ты еще не знаешь, что такое здравый рассудок. Верь тому, что мы делаем, и верь, что глубоко внутри тебя скрыто здоровое сознание.

Но в тени ее разума все время пряталась тощая, сгорбленная фигурка, ждавшая, пока Дебора вспомнит о ней снова: Дорис Ривера, ушедшая в большой мир.

Наконец в один прекрасный день Дебора, сама не понимая почему, встала с кровати и прошла по коридору к выходу из отделения. Она ступила за порог. Серый круг ее зрения все еще был узок, но сейчас это не играло большой роли.

У двери на полу сидела мисс Корал с аккуратно свернутой самокруткой в зубах. Завидев Дебору, она улыбнулась своей обезоруживающей старушечьей улыбкой.

— Добро пожаловать на воздух, Дебора, — сказала она. — Я тут припомнила кое-что, если тебе все еще интересно.

— Еще бы, конечно! — воскликнула Дебора.

Она направилась к сестринской, где позаимствовала один из «официальных» пронумерованных карандашей и лист бумаги, чтобы вплоть до обеда, едва поспевая за мисс Корал, брать на заметку Абеляра и выдержки из «Медеи»[8]. Ей и в голову не приходило, что мисс Корал будет рада ее видеть или что Карла, приметив ее в холле, улыбнется и подойдет поболтать.