— А как насчет твоих родителей: на них тоже влияет эта разрушительная сила?

— На мужчин не действует женский яд. Мне кажется, их ломает нечто другое. Раньше я об этом не задумывалась, но здесь мужчин предостаточно. В мужских палатах, как и в наших, свободных мест нет.

— Согласна, — ответила Фуриайя. — Но скажи: на женщин, по-твоему, этот яд действует? Ты до сих пор боишься кого-нибудь заразить?

— Я уже много лет медленно заражаю тех, кто рядом.

— И что в итоге?

— Мне кажется, моя сестра тоже сойдет с ума.

— Ты до сих пор так считаешь?

— Да.

Тут задребезжал телефон. Доктор встала и подошла к письменному столу, чтобы снять трубку. Обычно и пары часов не проходило, чтобы не раздался хотя бы один звонок, а было дело — во время вполне продуктивной беседы аппарат звонил целых пять раз. Пожав плечами в знак извинения, Фуриайя висела на телефоне минут пять.

— Итак, — сказала она, вновь усаживаясь в кресло, — на чем мы остановились?

— На мире, где без умолку трезвонит телефон, — язвительно ответила Дебора.

— Есть звонки, на которые нельзя не ответить, например междугородные или же от докторов, для которых это единственно удобное время. По мере сил я стараюсь не допускать, чтобы они прерывали нашу беседу. — Она посмотрела на Дебору с легкой усмешкой. — Я отдаю себе отчет, насколько тяжело добиться улучшения пациентам такого «именитого и востребованного доктора». Всегда найдутся те, кому захочется, пусть даже ценой собственной жизни, свести счеты, подмочить якобы безупречную врачебную репутацию. Поверь, невзирая на огромную востребованность, я, как и все, не застрахована от неудач. Ну как: продолжим?

— Мы говорили о заражении.

— Ах да. Я вот о чем подумала, — сказала Фуриайя, — если бы тот случай в душевой произошел сегодня, он бы точно так же тебя напугал?

— Нет, что вы. — От такой несуразности Дебора засмеялась.

— А почему?

— Понимаете… — Дебора словно прозрела. — Сейчас я сумасшедшая. Но вы, признав, что я больна… что при моем заболевании требуется госпитализация, тем самым доказали, что у меня на самом деле куда больше здравого смысла, чем я предполагала. А кто хоть сколько-нибудь вменяем, тот уже силен.

— Наверно, я чего-то не улавливаю.

— Все эти годы, все эти долгие годы я знала, что нездорова, но ведь до вас ни одна живая душа не желала этого признавать.

— Тебя убедили подвергнуть сомнению даже ту реальность, которая тебе наиболее близка и понятна. Неудивительно, что душевнобольные пациенты не выносят обмана…

— Можно подумать, до вас только сейчас дошло, — сказала Дебора, все еще озаренная светом. — Так ли это? Неужели я вам открыла нечто новое?

Фуриайя помолчала.

— В каком-то смысле — да. Я никогда не подходила к данному вопросу с таких позиций, хотя знаю немало причин, по которым обман причиняет вред людям с неуравновешенной психикой.

Улыбаясь, Дебора захлопала в ладоши.

— Чем обязана? — поинтересовалась Фуриайя, видя, что в этой улыбке нет ехидства.

— Как бы это выразить…

— Тебе приятно не только брать, но и отдавать?

— Если я сумела вас чему-нибудь научить, значит от меня есть хоть какой-то прок.

— Я содрогаюсь от рыданий, — сказала Фуриайя. — Лью крокодиловы слезы по твоим ирским богам. — Она опустила уголки рта, изображая лицемерную скорбь. — Они попусту тратят время на реальную человеческую особь, которая в один прекрасный день выведет каждого из них на чистую воду, разрушит их обитель и порвет с этой братией.

— Вы создаете для меня видимость недосягаемого белого облака… — начала Дебора, — но за ним кроется все та же Фуриайя с обжигающим касанием и разрядами молний. — Ее затрясло при мысли о жалком существовании без Ира.

Впоследствии они начали исследовать тайную идею, которую Дебора разделяла со всеми больными: что она наделена несравненно большей властью, нежели заурядные люди, но почему-то стоит ниже. Такой идеей стал для Деборы отравляющий нганон, чьи козни она рассматривала хладнокровно, через посредство разума, и не приравнивала к духовной истине. Как-то вечером, сидя в холле перед раздачей снотворного, Дебора оказалась рядом с мисс Корал, которая утопала в массивном кресле и смахивала на древнюю сову, а также с только что вошедшими Ли и Элен.

— Вы способны прочесть мои мысли? — спросила Дебора.

— Ты ко мне обращаешься? — уточнила Ли.

— Ко всем. Можете прочесть мои мысли?

— Куда ты клонишь? Собралась упечь меня в изолятор?

— Да пошла ты, — любезно проговорила Элен.

— Нечего на меня смотреть, — сказала мисс Корал с манерным ужасом графини, оказавшейся на скотобойне. — Я и свои-то прочесть не способна.

Дебора принялась разглядывать изображения, украшавшие стены холла. Фигуры, неподвижные и неизменные, застыли в вечном ожидании.

— Если ищешь объективную реальность, — прошептала себе Дебора, — ну и местечко ты для этого выбрала.

Была весна, пора нетерпения и страсти. В душе у Джейкоба образовалась жуткая пустота — промоина от стремительного течения времени. Младшая дочь оканчивала среднюю школу, и Джейкоб пришел на выпускной вечер, где звучали песни и речи, молитвы и клятвы, но пустота все углублялась, не зная пределов. Он внушил себе, что день выпуска должен стать для Сьюзи настоящим праздником, не омраченным напоминаниями о Деборе. Но, вопреки голосу совести, благим намерениям, обещаниям, данным жене и себе самому, выбросить из головы старшую дочь не получалось. Почему Деборы сейчас не было рядом?

Вот уже вторая весна пришла без нее; намного ли приблизилась Дебора к созданному для нее идеалу скромности, послушания и женственности, который он носил в своем сердце? Ни на шаг. Улучшений не было вовсе. Из актового зала гуськом выходили юные девушки в белых платьях — воплощение невинности. Джейкоб повернулся к Эстер, которая ради Сьюзи выбрала для себя потрясающий наряд, известный среди родных как «коронационное одеяние».

— Почему мы не можем привезти ее домой, ненадолго? Съездили бы всей семьей на озера.

— Нашел время! — шикнула Эстер.

— Нет такого закона, чтобы держать ее взаперти! — шепотом настаивал Джейкоб.

— Видимо, такие поездки ей не на пользу.

— Зато мне — на пользу… пусть хоть изредка что-нибудь будет мне на пользу!

Вечером они повели Сьюзи в шикарный ресторан. Она хотела остаться в компании одноклассников, но Джейкоб, чувствуя, как ускользают от него и время, и красота, и насыщенность дней, настоял в кои-то веки на своем. А коль скоро он так грезил семейным торжеством, праздник с самого начала не задался. Сьюзи сидела потупившись, а Эстер совсем загрустила, потому что присутствие одной дочери неизбежно наводило на мысли о другой, отсутствующей. Джейкоб знал: чтобы символ не пошел трещинами, не стоит перегружать его смыслом, но ничего не мог с собой поделать. Застолье омрачалось тоской.