– Сомневаешься, что все перечисленное я исполнил бы немедленно?

Он не сомневался. Дрейк никогда не раскидывался словами, он вообще ничем не раскидывался.

«Но теперь…»

Герхер-Вард ждал этих слов, как ждет пустыня заветного дождя.

– Но теперь… – Они прозвучали, и сидящий на стуле человек почувствовал себя так, словно ему на лицо упали первые дождевые капли. – Знаешь, а ты везунчик. В каком-то смысле…

Тон все еще ровный, опасный. Диалог вилял и тек, как хвост змеи, – никогда не знаешь, где брюхо коснется мины.

– Она просила за тебя. Прониклась к тебе симпатией, разделила твои чувства и потому внутри уже оправдала содеянное. Она человек и не понимает, к чему могут привести действия, которые ты совершил.

На этом минном поле стояло столько ловушек, что не двинуть ни рукой, ни ногой. Поворот шеи мог стоить мгновенно сломанного позвоночника.

– И вообще-то я должен сделать так… – В пальцах Дрейка, как спичка, переломился деревянный карандаш. И силы в этих самых пальцах было столько, что вместо карандаша легко могла переломиться ось соседней вселенной. – Проблема лишь в том, что я не люблю расстраивать свою возлюбленную.

Бомба под задницей. Тикает все громче. Какой провод перережет Дрейк – черный или красный? Через секунду Рид может быть оправдан или же раздавлен, все зависело от прихотливого хвоста той же змеи.

Беда заключалась в том, что Герхер-Вард ни о чем не жалел. Выпади ему шанс, и развитие истории вновь пошло бы по тому же сценарию. Дрейк прекрасно знал об этом.

Тишина. Вата, как мягкий и душный поролон.

Все тот же взгляд насквозь, в оголенные провода Ридовой нервной системы.

– Я был на твоем месте, – произнес Дрейк тихо, – я проходил все эти стадии. Если бы не это, если бы не Бернарда… Ты понимаешь?

Вард понимал.

– Что ж, слушай меня…

Эта фраза явилась переломной. Изменился тон, изменился голос Начальника, и сделалось ясно – перерезан красный провод. Тот, который вел к решению «относительно помиловать». Черный лишил бы Рида способности дышать и видеть этот мир.

– Ди просила помочь тебе с адаптационной сывороткой. Не знаю, по какой причине она уверена, что я ее все-таки создал… – Дрейк сел на стул напротив, подался вперед, сцепил руки в замок, покачал головой. – Ты хоть понимаешь, во что ввязался сам, во что втянул эту Ингу?

Рид уже онемел от молчания. Кажется, у него склеились губы, кажется, он начал забывать слова.

– При естественном процессе адаптации, то есть прямом вливании тебя в ее фон, вероятность того, что она погибнет, девяносто семь процентов. Высокий процент, правда?

Не просто высокий. Недопустимый.

– Сыворотку я создал, это верно. Но вероятность человеческой смерти при ее использовании – пятнадцать процентов. Пятнадцать! Ты соображаешь, Рид? Да, шанс на благополучную адаптацию есть, но… Ответь мне на вопрос, ты готов так рисковать этой девушкой?

Невидимый дождь кончился, стало глухо, стало темно. Вард только теперь понял, как сильно в глубине души надеялся на Дрейка, на неизвестные формулы, на счастливую случайность. Теперь надежда удалялась от него, как огни скоростного поезда, проскочившего сельский вокзал.

– Трое суток ее мучений, агонии, приступов сильнейшей боли. А как ты думал? Без этого не обойдется – смешение фонов. Принятие человеком нашей энергии всегда будет выворачивать людей наизнанку. Вероятная смерть в конце. Ты готов?

Кажется, внутри кто-то гасил свет, кажется, цементировался для чувств глубокий подвал.

– Если ты хоть немного ее ценишь… Поверь, я не против поделиться модифицированным адаптационным материалом. Но если она тебе дорога, может, стоит объяснить, что у вас ничего не выйдет?

Теперь Рид молчал иначе. Еще несогласно, но уже глухо, медленно закатывая себя в асфальт.

Пятнадцать процентов – это тоже недопустимо. Едва ли он сможет существовать с мыслью о том, что допустил ее предсмертную агонию. Не сможет ни смотреть на это в процессе, ни думать об этом после. Ожоги эти мысли будут оставлять такие, что он быстро превратится в скукоженного от пламени самобичевания урода.

– Я не буду наказывать тебя слишком сильно. Не потому, что ты этого не заслуживаешь… Конечно, лишу доступа на год к шести типам Реакторных слоев, но на этом все. Знаешь почему? Потому что свои семь кругов ада ты пройдешь тогда, когда порвешь с ней. Когда будешь пытаться стабилизироваться, вернуться в себя прежнего. Я знаю, как это будет выглядеть, как будет ощущаться.

Дрейк был тяжел, был неумолим, и все же он сочувствовал. Каким-то образом Вард знал об этом. Хотя к чему это знание, к чему вообще это все…

Ему вспоминалась та поездка на машине, вспоминалось лицо Инги, когда она смотрела на него, когда проступило на нем понимание о том, что они пара. Ему хотелось обратно в тот день, чтобы пережить это еще раз. Если уж это последнее из светлых чувств, которые разрешила потрогать жизнь.

– Свободен.

Наверное, он легко отделался.

Но, выходя из кабинета, Вард чувствовал себя так, будто частично умер, будто в большинстве комнат его дома погасили свет, будто заперли на замки двери, будто особняк, готовый засиять светом люстр, радуясь заселению, превратился в затхлый набор перегородок и балок.

(Eternal Eclipse – Dawn of Faith)

Браун.

Он не пошел к ней ночью лишь потому, что боялся напугать. Знал, сначала нужно принять душ, побриться. До утра спал рвано, беспокойно, а к девяти часам успел полностью измаяться.

В дверь Алининой квартиры Даг стучал в начале десятого – ему не открыли. Ее не оказалось ни в любимом кафе, ни на художественных курсах, которые она посещала дважды в неделю.

И да, он нашел ее там, где ожидал – в магазине. Хорошо, что не вошел внутрь, хорошо, что увидел ее сквозь стекло до того, как…

Алина улыбалась продавцу. Кажется, его звали Дорнаном. Стояла перед ним, опершись на прилавок – по всей витрине разложены ее новые работы, – а тот откровенно флиртовал. Браун знал эти многозначительные взгляды, эти ухмылочки. Наверное, если бы не румянец на Алининых щеках, если бы не жест, которым она завела за ухо непокорный локон, Даг ворвался бы внутрь, разбил бы Дорнану челюсть. А теперь стоял, удивленный тому, что молния не всегда бьет снаружи, иногда она бесшумно крошит твой постамент изнутри.

Дага не дождались.

Наверное, и не должны были. Он не был Алине ни мужем, ни официальным мужчиной – они вообще не говорили об этом вслух, об их «статусе».

Но могла бы хотя бы дождаться его для того, чтобы поговорить. Подумал и устыдил самого себя: «А если бы Алина пропала вот так внезапно без звонка, без записки? Он ждал бы ее для финального разговора?» Сколько-то ждал бы. Но если бы она не явилась, не зарекался бы жить монахом, что правда, то правда. Вот и она…