на кончиках моих пальцев. Ничто не руководит мной, ничто не направляет, ничто не подчиняет мою судьбу.

Она налила бы вам еще чаю; и вы бы удивились, как океан, определяющий будущее каждого ребенка на земле, может печь такие плохие печенья.

Когда Аделаида умерла, прожив более трехсот лет, ее прах и прах Закарио бросили в Пайон, словно соль. Ей нужна была река, текущая к морю.

Люди со всего региона приезжали отдать дань уважения пророчице, нацарапав свои имена – и именования, у тех, кто их нашел, – на Замковой горе, вокруг мраморной доски, на которой было написано их последнее стихотворение.

Люди скучают по Аделаиде, все равно скучают, даже если забыли ее. Хотите доказательств? Взгляните, как родители придумывают имена своим отпрыскам из ниоткуда, имена, которые ничего не значат, не связаны ни с какими воспоминаниями или тайными ритуалами, без корней и листьев, слишком короткие, чтобы вместить тень новорожденного. Имена-пыль, лишенные какого-либо наследия, судьбы, четкого пути. Одинокие. Эфемерные. Или свободные. Кто знает.

Кормилица-пророчица и сегодня все еще бродит по своему дому в Ницце, но проводница больше не передаст вам ее слова. Призрак старухи все еще ждет свою дочь, целыми днями придумывая имена для детей, которые появляются на свет без нее, для новорожденных, которых никогда не увидит.

Прекрасной Аделаиды нет ни в одном учебнике истории, а те, кто знал ее имя и ее красоту, постепенно уходят вслед за ней.

Ослепительные вопросы

Как сделали бы и вы, Фелисите выслушивает объяснение кормилицы-пророчицы и, подобно вам, перебирает буквы своего имени, чтобы отыскать именование.

– Вот ты, например, дорогая, где ты родилась? – спрашивает ее бабка. – В каком году? Может, я тебя называла.

Как же неудобно общаться с призраками без странночая. Они постоянно забывают свой статус и задают неудобные вопросы. Если Фелисите напомнит Аделаиде, что та умерла, то без чая старуха сначала ударится в панику, затем разозлится, расплачется от разочарования, на миг впадет в хандру и провалится в беспамятство.

Именно поэтому проводница игнорирует второй вопрос и отвечает:

– В Бегума-су-Мон, в долине Чудес. Знаете те места?

Аделаида скрещивает руки и откидывается в кресле. Ее призрачное плечо проваливается сквозь разбитую спинку.

– Правда? Ты родилась на горе Бего?

По тому, как она это произносит, поджав губы и вздернув подбородок, Фелисите понимает, что старухе не слишком нравится иметь внучку из тех мест – а поскольку Аделаида привыкла, что мир устроен именно так, как она хочет, растягивается и расширяется по ее воле, ей трудно это представить.

– Да, уверяю вас. Так сказала мне моя мать, ваша дочь, так сказала мне Кармин. И это же я прочитала в своем свидетельстве о рождении.

Старый призрак Аделаиды принюхивается к ней издалека, наблюдает за внучкой со стороны, как человек, изучающий банку молока, которое, возможно, успело прокиснуть. Закарио, стоя позади жены, продолжает курить. Стеклянная крыша, окрашенная в золото и зелень, создает для обоих фон, похожий на живописное полотно.

– Хорошо. Как скажешь. Что ж, это возможно. Но, глядя на тебя, ни за что не догадаешься. Правда, Каро? Ни следочка. А что, правда! Прими это за комплимент… Фелисите, верно? Фелисите, ты потомок Аделаиды и Закарио. Дочь Кармин. Гора Бего не оказала на тебя никакого влияния. За исключением волос – тебе стоит их покрасить, а то скоро будешь выглядеть старше меня. Я говорю тебе об этом, потому что у тебя красивое лицо, было бы жаль его испортить.

Но ты держишься прямо и гордо, как твоя мать, как твоя бабушка, с элегантными жестами, кошачьим взглядом – именно по изяществу твоей осанки я тебя и опознала. Элегантность. Видишь ли, именно этого не хватает людям, родившимся там, в стране рисунков и коз. Что-то есть в этих горах, не знаю, что именно, и оно… подавляет дух…

– Оскверняет его? – подсказывает Закарио в облаке дыма.

– Именно. Жители долины странных вещей позволили осквернить себя. Слишком много пастухов прошло через нее, слишком много овец. Слишком много примитивных существ оставили свои идиотские рисунки, свои спирали, которые даже не идеально круглые, своих рогатых зверей без глаз, без объема, без ничего. Такая простота марает воздух и землю. Веками она оседает, превращается в камни и горы, попадает в воду, которую мы пьем и которой поливаем помидоры, а мы ничего не можем с этим поделать, пьем, едим и становимся простыми. Одним словом, поражаемся.

– Их край не подчиняется законам, которым подвластны прочие, – подтверждает ее муж. – Животные, растения и небо долины Чудес – это как большое черное озеро на моей карте. Постоянный шторм, который не разгонит ни один ветер.

– В конце концов, – продолжает Аделаида, как будто Закарио ничего не говорил, – немного простоты не повредит. Они не виноваты, бедняжки. Но городские люди не такие. Они другие, вот и все. Прежде всего, слишком много едят: не научились себя сдерживать. Это ужасно. Если предлагаешь им печенье, они его съедают… Даже не притворяясь, что хотели бы отказаться… Представляешь? Что делается, что не делается – им все равно. В горах не учат таким вещам. Вещам, которые кажутся нам совершенно естественными.

Фелисите слушает Аделаиду. Та трещит без умолку, размахивает затянутыми в перчатки руками. И чем дольше проводница за ней наблюдает, тем больше ей кажется, что призрак похож на индейку в алом парике, задрапированную в кусок сиреневого шелка. Даже кожа на шее, за воротником, похожа на красные «кораллы», гроздьями свисающие с клюва.

– Так вот, – продолжает она, – у них нет понятия о том, что красиво, а что вульгарно. Их одежда – нет слов. Женщины так вовсе кошмар. Толстые или худые, они все одеваются одинаково. Им и в голову не приходит, нужно ли окружающим видеть их белые обрюзгшие руки и пунцовые вены на икрах… А еще большинство из них не умеют читать. Век-другой назад еще умели, но сейчас… Нет, они либо не хотят, либо не могут, вот и все. Лично я предпочитаю верить, что не могут, ведь силы духа им не занимать.

Как бы то ни было, я отказываюсь давать им имена. Нет, нет. Они сюда и не спускаются. Кажется, город их пугает. Да, мне так и передавали, представь себе. Что город для них слишком большой, слишком непривычный, слишком роскошный, будто в рай попадаешь, аж сердце заходится и голова кругом. Да, клянусь тебе, они бредили, срывали с себя куртки при виде соборов и дворцов! Представляешь…

Я же никогда туда не поднималась. Ноги моей там не будет. Кому-то там, несомненно, нравится, но, как по мне, там катастрофически не хватает… как бы выразиться…

– Элегантности? – подсказывает Фелисите.

Бабушка протягивает к ней руки, будто говоря: точно, буквально с языка сняла.

– Ну хотя бы ты подобной участи избежала, – заключает старуха. – Благодари кровь кормилицы-пророчицы, что течет в твоих жилах. Она уберегла тебя от несчастья. По крайней мере, ты умеешь подбирать одежду и отказываешься от печенья, когда его тебе предлагают. Правда, ты немного тощая, Фелисите, зато определенно похожа на свою мать. И как она, как моя Кармин…

Мертвая женщина встает. Медленно подходит к Фелисите, обхватывает руками лицо внучки и шепчет:

– Ты совершенна.

В наступившей тишине Фелисите кажется, что она слышит какой-то звук. Он доносится из глубин ее памяти – задыхающийся скрип.

Хихиканье сестры.

И Фелисите, которая всегда знает, где правда, понимает: правда там. Вся она там, в этом задыхающемся полукашле-полусмехе. Хохот Эгонии прокатывается по ее лбу, мажет по скулам, проникает сквозь сжатые губы и достигает горла.

Ее собственный смех раздается под стеклянной крышей.

Я нечасто слышал, как смеется Фелисите. Но помню этот звук. Чистый, как кубики льда, падающие на дно стакана. Чистый, как звон разбитого стекла.

– Совершенна! – восклицает Фелисите, отсмеявшись. Конечно, она идеальна. Фелисите и должна быть такой, имя обязывает.

И вновь Аделаида всплескивает руками, подтверждая очевидное. Она не понимает, что сейчас произошло.

Закарио впервые откладывает сигарету. Дым поднимается из пепельницы плотным, непрозрачным столбом, а затем исчезает. «Ничего общего, – сетует Фелисите, – с широко стелющимся паром, который туманит прозрачную поверхность