Льюис – кто угодно, но не тупица – страдал от избытка сбитого с панталыку ума; он умел в считаные секунды блистательно унизить собственное достоинство. Разбирался в литературе, искусстве, театре, истории, и знания его превосходили уровень, какой обычно предоставляет колледж. Знание его ни к чему не вело – уж точно не в тот мир, где предполагалось, что он станет зарабатывать себе на жизнь. Однажды Льюис устроился на работу в книжную лавку своей школы, потому что ему нравилось возиться с книгами, и он с нетерпением ждал возможности погрузиться в них целиком. Тогда его проинструктировали тщательно вести учет товара, который с тем же успехом мог бы оказаться и консервированной фасолью. Вскоре он утратил интерес к такой несложной задаче, ему не удалось овладеть этим навыком, и через три дня работу он бросил. Восемь лет спустя он по-прежнему оставался убежден в том, что способностей ему не хватает. Друзья по колледжу, знакомые с его вкусами, предлагали, бывало, скромные подходы, с каких можно было бы начать: подсказывали вакансии рецензентов в издательских домах, мальчиков на побегушках при театральных постановках, смотрителей в галереях. Все их Льюис отвергал. Пусть и видел он, что они могут привести к чему-то более великому, сейчас казалось, что они и ниже его, и выше,– вновь все тот же книжный магазин. Другие приятели, поступившие в магистратуру, навязывали ему свой выбор. Льюис питал тягостное презрение к цеху ученых – те казались такими же неприспособленными к миру, как и он сам. Он оставался отчаявшимся, одиноким и избалованным.

Во вторую его осень дома в журнале по искусству, называвшемся «Новые миры», он прочел статью Морриса Ромсена о живописи Уолтера Трейла. Эту статью брату порекомендовала Фиби, работавшая у Уолтера с февраля. Льюис принял прочитанное близко к сердцу по причинам, не имевшим ничего общего с Уолтером.

Свою статью Моррис начинал так: «Рыба гниет с головы; вживописи гниение начинается с самой идеи Искусства». Льюис не понял этих слов. Они пронеслись через весь его ум, словно рука, сердито смахивающая со стола беспорядок. Читая дальше, он не мог сказать, освещают ли заявления Морриса сам предмет его изображения; он точно знал, что они просвещают его.

У Льюиса имелись мимолетные грезы о писательстве, но вскоре он к ним утратил доверие и забросил. А Моррис показывал ему, чего можно добиться письмом. Он выдвигал понятие о том, что творение начинается, лишь когда устранены типичные формы и процессы, особенно иллюзорная «естественность» порядка и связности. Моррис это не просто заявлял – он это демонстрировал. Свой очерк он превратил в минное поле, которое взрывалось по мере того, как ты его переходил. Вновь и вновь ты оказывался на почве, которую не выбирал, тебя сдергивало от семантики к психоанализу, а потом из эпистемологии в политику. Такие смещенья казались отнюдь не взбалмошными, а укорененными в некоем сокрытом и убедительном законе, целью своею имевшем непрестанно возвращать читателя к изображаемому предмету наново. Льюис не мог объяснить этого воздействия – или почему статья так его тронула. Когда он ее перечитал, всеми силами стараясь к ней придираться, словно робкий и недоверчивый отец тыкает в своего новорожденного ребенка, первый его отклик сохранился, а возражения развеялись. Он в конце концов обнаружил на свете такое, чем стоит заниматься.

Льюис не стал рассказывать Фиби о своем решении стать писателем; он ее поставил об этом в известность письмом. Говоря с родителями об этом новом своем увлечении, он особо не напирал на то, о чем говорил, и восторженностью своей уравновесить невнятность не смог. Луиза смешалась, Оуэну стало противно (он что, рассчитывает, что они вечно будут его содержать?). Льюису хотелось, чтоб Фиби поняла его наверняка: статья Морриса ему предоставила никак не меньше надежды на спасение.

Фиби спросила, не хотел бы он познакомиться с автором. Она б легко могла это устроить. (Уже болея, ради Льюиса она бы каталась голой по снегу.) Перед следующей вечеринкой у Уолтера, зная, что ожидают Морриса, она спросила хозяина, можно ли ей пригласить своего старшего брата. Льюис возрадовался; идти отказался; пришел.

На вечеринку, состоявшуюся вечером первого ноября, собралось почти полсотни гостей. Фиби упомянула Льюиса Моррису и процитировала один-два пассажа из его письма. Когда явился Льюис, она его предупредила, что Моррис может держаться отчужденно; Льюис должен его за это простить. Также она сообщила Льюису, что Моррис страдает от «сердечного заболевания, как теперь называют неминуемую смерть».

–Но он же такой молодой. У него поэтому такой печальный вид?

–У него это с двадцати трех лет. И нет, по-моему.

Моррис Льюиса удивил – и отнюдь не своей отчужденностью. Скверное мнение Льюиса о самом себе вынуждало его ожидать худшего, а особенно – теперь, больше прежнего: если сделанный выбор писать воодушевлял его, само по себе письмо жизнь ему только испортило. После волнующего промелька свободы он оказался по-прежнему в капкане – между жалеющей матерью и раздражительным отцом. Он сочинил немного стихов, разом и манерных, и незрелых, и завел слезливый ежедневник, который едва ли мог считаться «дневником». От Морриса он в лучшем случае ожидал принятия той запинчивой хвалы, что и составляла все его подношенье.

Поскольку Фиби ему нравилась, Моррис был благоприятно расположен и к Льюису. Какую б отчужденность ни выказывал он, происходила та целиком из его сексуальной осмотрительности. Он не доверял собственным причудливым наклонностям, особенно – с человеком моложе, о чьих предпочтениях ничего не знал. Он открыто приветствовал восхищение Льюиса, а Льюис с изумлением поймал себя на том, что не заикается, а беседует с ним почти самопроизвольно.

Стояли они под портретом Элизабет. Льюис сказал:

–Из того, что вы написали, я воображал другое. Может, именно этого вы хотели?

–Вот как?

–Нет? Я-то понял что-то вроде: никто на самом деле не способен описать ничего. Поэтому вы делаете вид, будто описываете,– применяете слова для того, чтобы создать фальшивую копию. Затем нас поглощают слова, а не иллюзия описания. Кроме того, вы гасите отклики, которые могут нам мешать. Поэтому, когда мы смотрим на картину, в ней нет того, чего мы ожидали,– никаких ваших фальшивых слов, никаких наших фальшивых откликов: нам приходится видеть ее на ее собственных условиях?

–Не дурно. Так в чем смысл?

–Смысл, смысл… в том, что́ на самом деле там есть? Вы саму вещь оставляете нетронутой, давая нам то, чего там нет?..