–Совету? Да я это вычитал в «Мадемуазель»[73],– воскликнул тот. Ответный укол, посчитал Льюис, проявил самую суть Морриса.

Льюису пришлось встречу прервать. Его ждали в другом месте. На такси он доехал до перекрестка Второй авеню и Тридцать второй улицы, прошел два квартала на юг, перебрался в юго-восточный угол и зашел в бар. В кабинках там сидела едва ли дюжина человек – то было позднее место. Через дверь в глубине Льюис прошел в помещение поменьше. Двое мужчин у окна кивнули ему. За другой дверью он достиг служебного лифта и поднялся на нем на третий этаж. Вошел в лофт, занимавший целый этаж и разделенный теперь поперек черным занавесом из вискозы. Перед ним стояло шесть или семь мужчин – увидев его, они улыбнулись. Когда он подошел, они отвернулись от него и продолжали свою беседу.

–Я считал, что это ваш друг задушил банщика?

–Всего лишь сплетни, боюсь. Но это все равно научило меня мудрости – никогда не нужно ревновать к прошлому.

Один повернулся к Льюису и сказал:

–Ни пуха ни пера, Минерва,– или нам самим тебя ощипать?

Льюис бывал в этом лофте не раз. Но сегодня впервые он будет играть здесь главную роль: его будут распинать.

Лифт то и дело пополнял группу мужчин, пока все замкнутое пространство не забурлило толпой.

Если не считать нескольких двусмысленных эпизодов в летнем лагере, Льюис старался держать свои сексуальные предпочтения в тайне. Он знал, что и другие разделяют его вкус. Видел этому доказательства и, как и Моррис, едва мог в это поверить; аесли брать мир его семейства, это свое знание он вообще мог почерпнуть из научной фантастики. Исследуй он поискусней тот мир – обнаружил бы в нем столько же собратьев, сколько и где угодно. Льюис предпочитал убеждение, что причинять или получать боль ради удовольствия – занятие для закрытой среды. Когда он в двадцать лет приехал в большой город, на улице его засек бдительный большой мальчик и должным образом отодрал и отлупил. После этого Льюис и обнаружил такие негласные встречи, на которых главенствовали его предпочтения. Этих встреч он страшился – и томился по ним. Они наполняли его неумолимыми ощущеньями и неосязаемостью старых снов, а в итоге удавалось им всего лишь удовлетворить его меланхолическим покоем. Он бывал на них нечасто, но регулярно. Только на этих встречах он оказывался в своей тарелке.

Для этого теплого, пасмурного ноябрьского вечера он сам выбрал себе роль. Объявление о событии вызвало у него отвращение, и он догадался, что отвращением этим лишь измерялось его желанье. На следующей встрече остальные разделили с ним это отвращение, несомненно, чтобы поощрить его – пристыдить его. Льюису сказали, что, хоть у него и нет даже права участвовать, главная роль им видится слишком унизительной, чтобы ее сыграл кто-либо еще. Для нее нужен нижайший из низших.

Его заверили, что представление будет непритворным. Терновый венец сплели из ржавой колючей проволоки. Его будут хлестать ивовыми прутьями, очищенными от коры и смоченными. Высоко над немытым полом его прибьют к кресту из сосновых бревен настоящими гвоздями (тонкими, как иглы, и вгоняемыми специалистом,– если повезет, его не изувечат). Бок ему рассечет лезвие «Самоцвет», вправленное в бамбуковый шест. Тем же шестом ему в лицо будут совать губку, пропитанную мочой. Единственное отличие от евангельской традиции (если не считать помоста в квадратный фут у него под ногами) будет в том, что ему не дадут увидеть его мучителей. Зачем предоставлять ему такое наслаждение?

–Не рассчитывай спустить в те запрокинутые лица, Лулу. Такой кремень, как ты, может и не такое выдержать. Мы лучше сосредоточимся на твоей заднице.– Его прибьют лицом к кресту.

Как любой начинающий исполнитель, Льюис переживал сильнейший страх сцены. Оказалось, это поверхностное: делать ему было нечего. Что б ни требовалось от него, все исполняли другие. Его раздели, увенчали, отхлестали и вознесли бригады умелых мужчин; он мог лишь подчиняться им, словно пловец, перекатывающийся в нескончаемой череде обрушивающихся на него бурунов, или как маленький мальчик, чью голову держат под водой в тисках ляжек школьного тирана. Он задерживал дыхание, покуда воздух из Льюиса не вышибли. В унижениях передышка ему не полагалась. На полу на него мочились, на кресте орали и забрасывали шурупами, тапками, вонючими катышками. Ему так и не выпало времени подумать о чем-либо, кроме своих ощущений, или ощутить что-либо помимо них, и им он сдался в уверенности, что принадлежат они ему абсолютно и пребывают вне его выбора. Он слышал собственные всхлипы: всего лишь окалина его сознания, покуда само оно взлетало ракетой в облака – облака дегтярного пара, душившие его и пьянившие. Он чувствовал не режущее копье, а как кровь стекает по одному его бедру и ноге. Не понимал, не обделался ли он. Сосновая кора натирала ему разбухший член.

Голоса в помещении притихли. Происходило что-то еще. Рядом с ним рывком встала на место знакомая лесенка. Двадцатилетка, так умело приколотивший его гвоздями к кресту, поднес плоскогубцы к его стопам.

–Уже?– простонал Льюис.

–Тут Велма.

–А?

–Патруль по оргиям. Нравы,– прошипел тот, обращаясь к его левой руке.

Можно ли сохранить в тайне распятие? Полиция в этом сомневалась. (На такие встречи ходили двое из них.) Они решили не рисковать разоблачениями кого попало; устроили облаву и скандал обратили к собственной выгоде. Рейд прошел действенно. Никого не покалечили. Лишь шестеро из тридцати четырех присутствующих сбежали на верхние этажи, где им позволили провести тревожную ночь, перед тем как они скрылись.

Полиция дала наколку дружественным газетчикам. В ранних изданиях «Известий»[74] опубликовали фотографию безымянного юноши, лежащего полуголым на полу, несколько окровавленного. Сестра Луизы и Моррис среди прочих узнали в нем Льюиса.

Его отвезли в отделение неотложной помощи больницы Беллвью. Обработав ему раны, дежурные врачи отправили его в психиатрическое отделение, где он провел жуткую ночь. Весть о том, что его туда засадили как извращенца, разлетелась быстро. Пьянчуги и психопаты отделения выражали не меньше презренья к нему, нежели публика на его распятии, вот только их отношение было искренним. Несколько усталых и очерствевших санитаров предоставляли хилую защиту. Хотя насилие оставалось словесным, Льюис дожидался утра в ужасе и даже после того, как умылся и позавтракал, спать не осмеливался, истово и непрестанно молясь, скорее бы пришел врач, который мог бы своею волей его отсюда выпустить. Незадолго до полудня он увидел, что в конце палаты в группе посетителей стоит Моррис. Льюис пригнулся и затаился за своей койкой.

Отыскав Льюиса, Моррис присел на корточки и протянул ему небольшой целлофановый пакет из магазина. Льюис встал. В пакете были зубная щетка и паста, принадлежности для бритья, щетка для волос, одеколон и коробочка пластырей.