–Обещаете никому не рассказывать? Они этого не поймут.

–Я тоже не понимаю – я лишь гадаю. То есть в том, что вы говорите, есть нечто дикое. Как вам вот такое: «Наши первоначальные небеса – это бурное небо влагалища»?

–Снова то же самое.– Моррис показал на портрет.– Вообразите, что пишете об этом рте. Даже если оставите описание абстрактным – вроде «розовато-лиловая горизонталь»,– люди все равно станут смотреть и твердить себе: невероятный рот, такой розовато-лиловый, такой горизонтальный. А горизонтальность означает это, а розовато-лиловость – что-то совсем другое. Прощайте, мисс Рот. «Бурное небо» избавляется от влагалища, и наоборот, пусть даже слова на месте и делают то, что там полагается словам. Конечно, большинство людей даже шрифта не видит.

–И что же с ними?

–Кто знает? Это не мир, а тусклый бред. Льюис, вы себя берегите. Одного этого хватит на всю жизнь, какой бы короткой та ни была.

Моррис назвал его по имени; Льюис этого даже не заметил. С самого детства – уж точно с рождения Фиби – ни разу не забывал он о собственных чувствах. Никогда не встречал он никого такого, как Моррис, чей самоуверенный талант маскировался внимательностью, а обреченное сердце – смущающей внешней привлекательностью. Льюис не ожидал, что Моррис окажется прекрасен. Он не собирался его любить.

Позже они поговорили еще. Моррис совершал свои обходы; Льюис за ним наблюдал. Он не думал о себе и оттого держался легче, стал приятнее в общении. Моррис предложил на следующей неделе пообедать. Льюис безмолвно отложил свое возвращение домой и согласился.

–Вероятно, вы не одобрите,– сказал Моррис ему при расставании,– но я с одним другом затеваю дело. Буду покупать и продавать картины.

–Галерея?

–Из собственной квартиры.

Льюис удивился. Не одобрил. На обеде так и сказал:

–С вашей-то репутацией? Скажут, что вы рекламируете. Подумайте, какой у вас сейчас авторитет. Он же бесценен.

–Может и наоборот выйти. Я вкладываю во что-то деньги, мое мнение стоит гораздо больше.

–Но что же тогда будет с вашими мнениями? Разве произведение искусства не станет выглядеть иначе, когда вы в него вложитесь? Даже Беренсон…[68]

–Даже? Станьте моим Дювином![69] Он-то знал, что делал,– и я это знаю. Мне бы хотелось для разнообразия покупать не в центре города. И я был бы не прочь собрать чуточку и для себя.

–С вашим глазом? Да это же раз плюнуть.

–Льюис, мило с вашей стороны принимать это так близко к сердцу, но. Послушайте: там плещутся просто океаны денег. Мне же лишь пляжное ведерко нужно.

–Я знаю. И вы правы, мне не все равно. Есть способ получше.

–Имеете в виду,– произнес Моррис, обводя своим поблескивающим «мюскаде» длинный бар, полный дымного солнца,– что можно иметь и икру, и чистую совесть?

–Вся загвоздка в том, чтобы продать. Вот где компромисс. Но если вы покупаете…

–И не продаю? Хотите заплатить за обед?

–С удовольствием. Я предлагаю советовать покупателям. Повсюду здесь десятки богатых людей, кому хочется владеть новым искусством. Это новейший билет к чему бы то ни было. Кроме того, им хочется выглядеть оригиналами и чтоб задешево, но знают они лишь то, что вычитывают в журналах, а это не новости. Значит, вы им подыскиваете художников на подъеме. Помогаете покупателям, помогаете художникам, помогаете себе – с каждого приобретения получаете комиссию. Вам не нужно самому заключать сделки. Не нужно спекулировать собственными средствами. Никакого соблазна что-то рекламировать.

–Людям хочется тех работ, каких хотят другие, и я для этого им не нужен. Знаете каких-нибудь рьяных покупателей неведомого? Одного-двух хотя бы…

–У меня их восемь.– Льюис развернул отпечатанный на машинке список и прочел его вслух. Имена он выманил у Луизы.– Я разговаривал с тремя – с Доуэллами, с Либерменами и с Платтами. Платты опасливы. Остальные вроде бы заинтересованы.

–Рветесь к скауту-орлу[70], мальчик? Я-то знаю, вы это просто любезны, но некоторые заподозрили бы в вас тайного шмака.

–Но вы же знаете, что я могу вам доверять.

Моррис забрал список и оставил счет. Льюис ему нравился. С ним Моррис держался снисходительно, поскольку ему самому было двадцать восемь, а Льюису – двадцать три, и для своих лет он выглядел молодо. Морриса непреодолимо тянуло осечь энтузиазм юноши и сделать это нарочито жестко. От жесткости Моррису было приятно. Льюис с готовностью покорился. Такое отношение дарило наслажденье ему. Моррис умудрился этого не заметить. Несмотря на всю свою опытность, он все ж колебался и не мог поверить, будто кто-то искренне способен наслаждаться наказанием, собственную тягу наказывать все же считал извращенной.

Льюис знал лишь одно: он безусловно примет все, что бы Моррис ни сказал и ни сделал. Он наслаждался пренебреженьем Морриса. Наблюдать, как друг его сует список в карман, тронуло Льюиса больше любой благодарности. Он не догадывался, что Моррис, заинтересовавшись его предложением, не имел ни малейшего намерения отказываться от своего первоначального плана; знай он это – восхитился бы такому двуличию.

Льюис тщательно собирал случайные замечания Морриса о писательстве и, вернувшись домой, некоторые пробовал на практике. Моррис рекомендовал подражание – вещь полезную настолько же, насколько немодную. Выберите модель, говорил он, и копируйте ее. У модели будут содержание, форма и стиль. Можете имитировать все три; можете имитировать одно или другое; вероятно, вам не удастся воспроизвести никакое, и неспособность эта покажет вам, что́ вы умеете и что́ обычно и так делаете. Вы начнете открывать в себе свою собственную гениальность. Своими моделями Льюис выбрал стихотворение Уоллеса Стивенза, рассказ Генри Джеймза, очерк Уильяма Эмпсона[71]. Зверски трудно ему было, и он этим наслаждался: работа не подпускала праздность, и он был полон мыслей о своем новом друге.

Три недели спустя они с Моррисом кратко увиделись. Выпили мартини в баре рядом с Пятой авеню, который назывался «Паб Майкла»[72]. Льюис сообщил о своих попытках следовать совету Морриса в письме.